▒▓▒ <i> <b> Хроника текущих событий
Из самого интересного…</i></b>
◈◈◈
๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈
<b>Инга Каретникова
Портреты разного размера</b>
Об авторе |
Инга Каретникова родилась в Москве в 1931
году. Окончила искусствоведческое отделение Московского университета. Работала
куратором в Гравюрном кабинете ГМИИ. После окончания Высших сценарных курсов
писала сценарии для студии документальных и научно-популярных фильмов. В 1972
году покинула Советский Союз. Год жила в Италии, где опубликовала книгу об
Эйзенштейне в Мексике. С 1973 года жила в США, преподавала сценарное мастерство
в американских университетах, приглашалась кинокомпаниями Германии, Австрии и
Швейцарии в качестве консультанта.
Была награждена Гуггенхеймовской
премией за работу о живописи и кино, а также премиями Карнеги-Меллон и
Радклифского колледжа. В Соединенных Штатах опубликовала несколько книг о кино,
среди них исследования о «Казанове» Феллини, «Веридиане» Бунюэля, «Семь
киношедевров 40-х годов». Книга о сценарном мастерстве «Как делаются
киносценарии» получила широкую известность в Америке и Европе. В 2014 году в Голландии
на английском был опубликован ее роман «Полин». В марте 2015 года Инги
Каретниковой не стало.
Разрыв человека, привыкшего не
просто говорить, но писать на родном языке, резкое погружение в чужой язык чаще
всего завершается тем, что этот человек либо совсем перестает писать, либо
продолжает свою работу на том языке, на котором писал прежде, стараясь не
замечать двусмысленности создавшегося положения.
Когда Инга Каретникова уехала из России, перед
ней, как и перед многими другими людьми гуманитарных профессий, должен был
встать этот катастрофический вопрос: возможно ли продолжение того, что она
делала, там? Сорок два года жизни в Америке ответили на этот вопрос с
предельной выразительностью: она продолжала работать в том же профессиональном
ритме, с тем же напряжением и тем же блеском, только язык ее труда изменился:
книги Каретниковой выходили не в переводе с русского, как это случается почти
всегда, — она писала их по-английски. Помню, как она однажды сказала мне:
«Знаешь, детка, я, кажется, справилась. Я не только сама понимаю, что говорят
американские дети, но и они понимают меня».
«Портреты» — поразительный опыт
возвращения не только в прожитую жизнь — лучше сказать «судьбу», — но и в лоно
родного языка, вытесненного в силу обусловленных этой судьбой обстоятельств.
Работая над «Портретами», она нанизывала человеческие характеры на стержень
собственной биографии, с каждым из них возвращаясь обратно, в не остывшую за
столько десятилетий колыбель своего, как говорят по-английски, «mother tongue»,
в буквальном переводе — «материнского языка».
Ирина Муравьева
<i>
<b> АКТРИСА МАРИЯ СТРЕЛКОВА</b>
Мария Павловна Стрелкова была не
как все. Не только на сцене — то грибоедовская Софья, то лермонтовская Нина, а
в жизни — высокая, красивая, она была похожа на античную статую — пропорции,
правильность черт лица, величавость всей фигуры. Курила. От нее всегда так
приятно пахло табаком и духами. Говорила она мало, но каждое слово звучало.
Со Стрелковой моя мама была дружна
в юности, но потом та уехала из Москвы в Киев, стала там известной актрисой,
вышла замуж за еще более известного актера Михаила Романова, и они с мамой
совсем не встречались. Но там, в Уфе, увидев ее, Стрелкова бросилась к ней, как
к родной. А потом она нежно привязалась ко мне. У нее не было своих детей. Она
и Романов просили маму хоть на время давать меня им — ведь условия их жизни
были несравненно лучше. Мама превращала эту просьбу в шутку.
Так вот, на сцене было «Горе от
ума». Софья, ее всегда играла Стрелкова, была такой красивой; Чацкий, его играл
Романов, был лучше всех. В свои десять лет я никак не могла понять, почему
Софья выбирает такого глупого Молчалина, а не Чацкого. Стрелкова мне потом
объяснила, что Молчалин казался Софье более преданным. Он никогда бы не уехал,
оставив ее, как это сделал Чацкий.
— Но она ошиблась, — сказала
Стрелкова и затянулась папиросой. — Как мы все ошибаемся, — добавила она. Со
мной так по-взрослому никто не разговаривал.
Во многом благодаря Стрелковой
началась для меня русская литература. Она любила читать вслух и видела, как я
замираю. Я и сейчас слышу ее завораживающий голос:
— «Тетенька Михайловна! — кричала
девочка, едва поспевая за нею. — Платок потеряли!»...
И ветер, и слезы Катюши Масловой, и
быстро несущийся поезд с ним, Нехлюдовым, который обманул ее, возникают передо
мной сейчас, как они возникали тогда.
А как Тургенева, как Чехова
Стрелкова для меня открыла! Однажды, когда я была больна и в кровати, она и
Романов разыграли для меня отрывок из лермонтовского «Маскарада». Театр
приблизился ко мне, заполнил нашу комнату. И наша убогая комната преобразилась.
Был бал, музыка, маски, и валялся этот уроненный кем-то браслет, ставший уликой
неверности Нины. Поверив в клевету, Арбенин, муж Нины, отравляет ее. Она умирает,
а он узнает, что она ни в чем не виновна...
От впечатлений я не могла
шевельнуться. А они оба как-то сразу очнулись от своего маскарадного сна.
Романов достал из кармана очки, протер их платком, надел и подошел к окну.
— Опять сыплет снег, — сказал он
мрачно, — а я не в сапогах.
Стрелкова встала, взяла папиросу.
Закурила.
— Я так люблю снег, — сказала она,
подойдя к окну, — что может быть красивее…
Потом достала из своей сумки фляжку
и сделала большой глоток. Она уже тогда становилась алкоголиком, от чего потом
трагически погибла — пьяная упала где-то в Киевском парке, ее тело долго не
могли найти.
После Уфы я не видела ее почти
десять лет. Но вот Киевский театр привез в Москву новые постановки. Я получила
от Романова приглашение на «Три сестры». Сбоку была приписка Стрелковой, что
она меня помнит, любит и хочет видеть. Конечно, на сцене она была Машей («Надо
жить! Надо начать нашу жизнь снова!») — самой красивой и самой несчастной из
сестер. «Как жаль, что уже нет грибоедовской Софьи», — думала я.
Я встретилась со Стрелковой на
следующий день в гостинице «Метрополь», в ее шикарном номере. Был день, и
зимний свет из огромных, завешенных искусной кисеей окон заливал все вокруг.
Она сидела в кресле в пижаме, жмурясь от солнца, сильно изменившаяся, совсем не
та.
— Моя жизнь переполнена грустью, —
сказала она с пьяной улыбкой и долго потом молчала.
Разговора не получилось. Она только
повторяла, что водка и яблоки — на столе, и что я должна обязательно выпить. И
налить ей еще. Вскоре она так и уснула на полуслове, сидя в кресле.
</i>
► продолжение следует