<b> ᵧₒᵤᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤ ᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤ ᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤ ᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤᶫᵒᵛᵉᵧₒᵤ ᶫᵒᵛᵉ
Семён Лунгин
</b>
<i>
Все начинается с детства. Пусть еще неосознанно, но
все закладывается там и тогда. Павел Лунгин родился в Москве в семье сценариста
Семена Лунгина и филолога Лилианы Лунгиной.
"В моей
семье отец был воплощением искусства. Он был ярко талантлив, остроумен, легок,
папа был в стихах, придумках, а все связи с внешним миром, в том числе и с
детьми, шли через маму. В каждой семье существуют альянсы кого-то с кем-то. У
нас мама и папа всегда были единым целым, их отношения и любовь были более
важны, чем все остальное".
▒  
  Лилианна Лунгина: «Семен Одиночество»
Перед вами удивительный документ. Объяснение в любви. К
сожалению, посмертное.
Правда, скажем себе честно, иначе бы мы его никогда не
прочитали. В поколении, к которому принадлежал Семен Львович Лунгин, один из
лучших наших кинодраматургов, и его жена Лилианна Зиновьевна, было не принято
говорить в открытую о своих чувствах. Тем более публично.
</b>
Есть такая легенда, что старые мастера, мастера высокого
Возрождения, делали всегда две камеи и что настоящие камеи, которые резались из
самой дорогой слоновой кости, делались всегда парными. А потом пускались по
свету, продавались в разные стороны. И если они встречались в одних руках, то
это был залог счастья. И у нас с Симой было чувство, что мы две камеи, пущенные
по свету в разные стороны, -- и вот встретились. И это счастье и есть наше
счастье. Потому что любовь, счастливые браки... -- я их знаю немного.
//////////////////////////////////2
<i>
К
сожалению, больше вокруг себя я вижу, не скажу несчастных, но трудных браков.
Но знаю и счастливые. В очень счастливом браке живут наши очень близкие и
любимые друзья Золотухины. Боря Левинсон и Галя. Это все счастливые браки.
Но
как бы сказать? Эти счастливые браки -- серьезные. А наш брак был
счастливый-несерьезный. Легкий, веселый, невесомый. Он был радостный в каждый
момент. Общая игра, ощущение праздника... Будней не было. При том, что были
суровейшие дни и не было ни гроша и все прочее, -- будней все равно не было.
Это Сима такой удивительный был человек. Он был очень талантлив и как
драматург, и как режиссер, хотя здесь ему не удалось, к сожалению,
развернуться. Но я думаю, что наиболее талантлив он был в жизни. Он был
жизненно талантлив, если можно так сказать. Он умел любить жизнь и превращать
ее во что-то волшебное. Она начинала, как ограненный алмаз, сверкать всеми
лучами. И вот такую жизнь мы прожили сорок девять лет, причем с каждым годом
чувство того невероятного, что нам досталось, не только не уменьшалось, а
увеличивалось. Такого брака я не встречала ни у кого: чтобы он был не только
глубокий и серьезный, но радостный и веселый. В последнюю нашу поездку в Париж,
когда я выходила за хлебом, Сима всегда шел со мной. Я говорила: "Ну чего
ты идешь, я ведь через пятнадцать минут, через десять минут приду, я иду на угол
купить батончик французский". А он отвечал: "А кто знает, сколько нам
еще ходить вместе? Ведь веселее пойти вместе".
Вот это "веселее". И действительно, веселее пойти
вместе.
Это слово "веселее" было еще очень живым в устах
Вики Некрасова. Когда он хотел кого-то похвалить и выразить свою приязнь, он
говорил: "Мне с ним весело", "Мне с ним легко и весело". Он
тоже был из этой породы людей, которые любили веселье и легкость. И поэтому был
так невероятно привязан к Симе.
/////////////////////////////////3
<i>
Они как-то удивительно общались. Валяли дурака,
все время что-то разыгрывали, надували мышцы перед зеркалом, показывая, какие
они атлеты... Шла игра. Вика очень артистичен, и Сима. Я совсем не артистична,
но они втягивали меня в эту игру. То мы были французскими графами, то
итальянскими безработными. Когда приезжали во Францию и почти все время
проводили с Викой -- играли. Шла игра. И эта игра, наложенная на жесткую
беспощадную нашу жизнь, создавала какое-то совершенно особое, экзистенциальное
-- скажем ученое слово -- ощущение исключительной заполненности. У меня
ощущение от прожитой жизни, что там сантиметрика, миллиметрика пустого не было.
Все было наполнено чувствами, мыслями, делами. Содержанием. Хотя я знаю, многие
люди думают, что жизнь очень часто пуста.
Меня восхищало в Симе его умение видеть. Любая вещь под его
взглядом как-то оживала. Никогда не забуду, как мы в первый раз приехали в
Вильнюс. Там возле вокзала есть большая церковь из красного кирпича. Мы сошли с
поезда и увидели это чудо. Она действительно очень красивая. Готика. И вдруг
Сима -- он был человеком вдохновения, вдохновенного устного слова, -- вдруг он
так разобрал ее строение, так увлек меня ее божественным устремлением, так
показал, что она именно ведет к Богу и как ведет...
///////////////////////////////////4
<i>
Это была такая мистическая
импровизация, что я была ошеломлена. Мы уже жили много лет, я прекрасно знала
этот Симин дар войти в такое состояние... Мы пришли в гостиницу, я говорю:
"Сима, запиши. Запиши, это потрясающая будет статья". Он отвечает:
"Не помню. Я ничего не помню, что я говорил". И это правда. Того, что
ему являлось в эти минуты импровизации, он потом не помнил. Мандельштам писал,
что ему стихи будто кто-то нашептывает. И Сима говорил: "У меня такое
чувство, когда я вдруг какую-то вещь могу раскрыть. Я как будто слышу голос".
Это не запоминалось. И это не фиксировалось. И, конечно, я
виновата. Я виновата очень... Я по отношению к Симе страшно виновата... Хотя мы
прожили замечательную, радостную, веселую жизнь -- я виновата. Я не записывала
за ним, я не берегла те бумажки, на которых он писал -- всегда на клочках,
никогда ни записной книжки, ничего. Тысячи клочков бумаги, которые, в основном,
все терялись. И сейчас ищу -- ничего не могу найти. Потеряно много
замечательных кусков прозы. Мне надо было за ним записывать. То, что являлось ему в минуты импровизации.
А еще он был исключительной деликатности человек. Я таких
деликатных людей не встречала. Он больше всего старался никого не затруднять,
никому не быть в тягость и совершенно одинаково относился и к самым
высокостоящим людям и, например, к Мотиной родне в деревне Лукьяново
Сасовского округа. Он отбирал темы попроще, но разговаривал с таким же
уважением, так же щадя, обходя какие-то тяжелые, больные вопросы... Это всегда
меня удивляло, и я немножко научилась этому от него.
////////////////////////////////5
<i>
От рождения во мне было
гораздо больше высокомерия, я считала себя такой французской штучкой, умной
девочкой. Мне все говорили: умная, умная, -- я столько раз это слышала, что
подумала: может, вправду умная?
А вот Сима как-то дал мне пример, урок:
"Нельзя об этом думать, это вообще тебя не касается, это других касается
-- умная ты или глупая. А каждый человек, любой, стоит внимательного
отношения". Сима склонялся к людям, как к цветам склоняются те, кто любит
цветы, зная, что самый жалкий полевой цветок имеет свою прелесть, свой аромат,
свою архитектонику. Вот так Сима склонялся над людьми. И это меня учило -- и
поражало, и пленяло каждый раз. Он вообще любил людей. Это была общая позиция
по отношению к новому человеку. В общем он обладал теми качествами, которые мне
больше всего нравятся: удивительной фантазией, способностью увидеть все в
волшебном свете и бережливым вниманием к ближнему. Ко всем.
Я видела, как хорошие люди в хороших семьях спорят, ругаются
из-за того, кому пойти поставить чайник. У нас спор шел только в обратном
смысле: каждый хотел пойти поставить чайник. Ругались из-за того, что каждый
хотел все взять на себя. Когда твой спутник хочет взять на себя больше, то тебе
хочется взять еще больше. Здесь интересный механизм, я его проследила. Тут
обратная связь.
///////////////////////////////6
<i>
И мы вырывали из рук друг у друга домашние дела, неприятные
поручения, трудные задачи: все это каждый хотел сделать за другого. Сима,
конечно, окружил меня таким облаком невероятной любви, изолировав от мира в его
самых грубых проявлениях, что теперь, когда облака не стало, мне очень трудно
жить. Мне прежде всего скучно жить без него, но еще я столкнулась с миром,
которого не знала, не ощущала кожей, потому что между мной и этим миром было
облако любви, оно все амортизировало и, конечно, превратило мою жизнь в
сказочную, нереальную.
Теперь я знаю, что было неправильно в нашей жизни. Мы слишком
много были с людьми. Это отчасти по моей вине. У меня, к сожалению, очень
общительный характер. Мы всегда были в обществе. Когда подрос Павлик4, нас
всегда сопровождали четверо его товарищей, куда бы мы ни поехали: летом в горы,
зимой на лыжах. На байдарках ходили каждый год, всегда в сопровождении сонма
ребят. Мы слишком мало были с Симой вместе. То есть вместе все время, но мало
вдвоем. Недостаточно.
Февраль 1997 года
Публикация О.Дормана
</i>
