<b>Помним
</b>
    ✨ ░ ✨ ░
✨ ░ ✨ ░
✨
   
Мой сосед Борис Слуцкий
Григорий Бакланов
</b>
  ﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌
<i>
В ШЕСТЬ ЧАСОВ
УТРА ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Убили самых
смелых, самых лучших,
А тихие и
слабые - спаслись.
По проволоке,
ржавой и колючей,
Сползает плющ,
карабкается ввысь.
Кукушка от зари
и до зари
Кукует годы
командиру взвода
И в первый раз
за все четыре года
Не лжет ему, а
правду говорит.
Победу я
отпраздновал вчера.
И вот сегодня,
в шесть часов утра
После победы и
всего почета -
Пылает солнце,
не жалея сил.
Над сорока
мильонами могил
Восходит
солнце,
не знающее счета.
</i>
Однажды в
Чехословакии, тогда еще – Чехословакии, спросил меня знакомый литератор:
слушайте, как это у вас люди живут в общих квартирах? Как вообще можно жить с
кем-то в общей квартире?.. Ну что тут объяснишь? И как объяснить? И сейчас,
более чем через пятьдесят с лишним лет после войны, победители,
старики-ветераны, все еще живут в городах в так называемых коммуналках. Все
ждут, когда дойдет до них очередь, а она растянулась на полвека с лишним.
Большинство не дождалось.
Нашим соседом
по квартире несколько лет был Борис Слуцкий. Не он напросился к нам, мы к нему
напросились: он был холостяк. И когда в Союзе писателей распределяли квартиры,
к нему выстроилась очередь, мы в ней были пятыми по счету. Но тем, четверым,
дали отдельные квартиры, и вот мы – соседи, я об этом писал однажды.
В быту он был
совершенно беспомощен. Рассказывать об этом все равно что рассказывать серию
анекдотов. Обычно часа два-три с утра он переводил стихи, с каких языков – не
суть важно, переводил по подстрочнику: это был заработок, на это он жил, как
многие поэты в то время.
Так вот, с
утра, как обычно, переводит Слуцкий стихи. Сижу и я в своей комнате, работаю.
Вдруг – взрыв на кухне, звон металла. Что такое? Оказалось, Боря решил
почистить ботинки, куда-то он собрался, но вакса, долго не востребованная,
засохла. Чтоб растопить ее, он зажег газ, поставил банку на огонь, а сам тем
временем продолжал переводить стихи, и мысль его далеко витала. Жестяная банка
грелась, накалялась, да и взорвалась, на потолке остался черный след. Хорошо,
хоть дверь была закрыта, сквозь стекло в двери мы увидели, как по всей кухне
крупными хлопьями оседает жирный черный снег.
Переводы его
печатали, а его поэзию печатать не стремились. Ну кто из тогдашних редакторов,
при тогдашней цензуре посмел бы напечатать вот это:
А мой хозяин не
любил меня –
Не знал меня,
не слышал и не видел,
А все-таки
боялся, как огня,
И сумрачно,
угрюмо ненавидел.
Ему казалось: я
притворно плачу.
Когда пред ним
я голову склонял,
Ему казалось: я
усмешку прячу.
А я всю жизнь
работал на него,
Ложился поздно,
поднимался рано.
Любил его. И за
него был ранен.
Но мне не
помогало ничего.
А я возил с
собой его портрет.
В землянке
вешал и в палатке вешал –
Смотрел,
смотрел,
не уставал
смотреть.
И с каждым
годом мне все реже, реже
Обидною
казалась нелюбовь.
И ныне
настроенья мне не губит
Тот явный факт,
что испокон веков
Таких, как я,
хозяева не любят.
</i>
Гадать не
нужно, о каком хозяине речь. И хотя времена были уже хрущевские, но не забудем,
как Хрущев сказал во гневе: во всем я – ленинец, а в отношении к искусству –
сталинец. Это теперь мы убедились, что и Ленин, и Сталин «в отношении к
искусству» близнецы-братья с той лишь разницей, что один, как утверждали, любил
слушать «Аппассионату», другой – «Сулико». Но тогда еще были иллюзии. Стихи
Слуцкого ходили по Москве, но напечатать... Голову могли оторвать за это,
партбилет отнять, а уж кресло из-под зада редактора наверняка бы выдернули. Или
вот такие стихи:
<i>
Евреи хлеба не
сеют,
Евреи в лавках
торгуют,
Евреи раньше
лысеют,
Евреи больше
воруют.
Евреи – люди
лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в
окопе,
Абрам торгует в
рабкопе.
Я это слышал с
детства,
Скоро совсем
постарею,
Но все никуда
не деться
От крика:
«Евреи, евреи!»
Не торговавши
ни разу,
Не воровавши ни
разу,
Ношу в себе,
как заразу,
Проклятую эту
расу.
Пуля меня
миновала,
Чтоб говорилось
нелживо:
«Евреев не
убивало!
Все воротились
живы!»
</i>
Он был ранен,
контужен, демобилизован в чине майора. Война кончилась, но контузия долго не
отпускала его: страшные головные боли, две трепанации черепа он перенес после войны.
«Эти года, послевоенные, вспоминаются серой, нерасчлененной массой, – писал он.
– Точнее, двумя комками. 1946-1948, когда я лежал в госпиталях или дома на
диване, и 1948-1953, когда я постепенно оживал. Сначала я был инвалидом
Отечественной войны. Потом был непечатающимся поэтом. Очень разные положения.
Рубеж: осень 1948 года, когда путем полного напряжения я за месяц сочинил
четыре стихотворных строки, рифмованных».
Да, хозяин не
любил его. И хозяева поменьше и еще поменьше... Но если б только хозяева от
мала до велика на всех ступенях этой длинной лестницы, а то ведь братья-поэты,
они в первую очередь не прощали ему таланта. Бездарные люди таланта не прощают.
Помните, у Блока: «Здесь жили поэты, и каждый встречал другого надменной
улыбкой». Стихи Слуцкого ходили по Москве, но в Союз писателей приняли его не
сразу, в два захода. Не случайно говорилось, что в литературу он вошел раньше,
чем в Союз писателей. Впрочем, так и должно бы быть. Если б так было!
Полностью
читать ❥•••• http://www.lechaim.ru/ARHIV/130/baklanov.htm
✨ ✨
