<i><b>
░ Добровольный крест
Каких своих дочерей и сыновей гнобила Россия!!!
</i></b>
▤ ▰ ▦ ▱ ▧ ▰ ▨ ▱ ▩ ▰ ▤ ▰ ▦ ▱ ▧ ▰ ▨ ▱ ▩ ▰ ▤ ▰ ▦ ▱ ▧ ▰ ▨ ▱ ▩ ▰ ▤ ▰ ▦ ▱ ▧ ▰ ▨ ▱ ▩
<i>
Как
это понять? Я был не менее ошеломлен, чем Лозинский, — возможно, даже более;
ведь мы не знали, что Гнедич арестована. За что? В те годы «за что» не
спрашивали; если уж произносили такие слова, то предваряли их иронической
оговоркой: «Вопрос идиота — за что?» И откуда взялся «Дон Жуан»? Перевод Гнедич
и в самом деле был феноменален. Это я понял, когда Лозинский, обычно
сдержанный, вполголоса, с затаенным восторгом прочел несколько октав —
комментируя их, он вспоминал два предшествующих образца: пушкинский «Домик в
Коломне» и «Сон Попова» Алексея Толстого. И повторял: «Но ведь тут — семнадцать
тысяч таких строк, это ведь более двух тысяч таких октав… И какая легкость,
какое изящество, свобода и точность рифм, блеск остроумия, изысканность
эротических перифраз, быстрота речи…» Отзыв он написал, но я его не видел;
может быть, его удастся разыскать в архивах КГБ.
Прошло
восемь лет. Мы уже давно жили в другой коммунальной квартире, недалеко от
прежней — на Кировском, 59. Однажды раздалось три звонка — это было к нам; за
дверью стояла Татьяна Григорьевна Гнедич, еще более старообразная, чем прежде,
в ватнике, с узелком в руке. Она возвращалась из лагеря, где провела восемь
лет. В поезде по пути в Ленинград она читала «Литературную газету», увидела мою
статью «Многоликий классик» — о новом однотомнике Байрона, переведенном
разными, непохожими друг на друга поэтами, — вспомнила прошлое и, узнав наш
новый адрес на прежней квартире, пришла к нам. Жить ей было негде, она осталась
в нашей комнате. Нас было уже четверо, а с домработницей Галей, для которой мы
соорудили полати, пятеро.
✤✦∴✦✤
Когда
я повесил ватник в общей прихожей, многочисленные жильцы квартиры подняли
скандал: смрад, исходивший от него, был невыносим; да и то сказать — «фуфайка»,
как называла этот предмет Татьяна Григорьевна, впитала в себя тюремные запахи
от Ленинграда до Воркуты. Пришлось ее выбросить; другой не было, купить было
нечего, и мы выходили из дому по очереди. Татьяна Григорьевна все больше сидела
за машинкой: перепечатывала своего «Дон Жуана».
Вот
как он возник.
Гнедич
арестовали перед самым концом войны, в 1945 году. По ее словам, она сама подала
на себя донос. То, что она рассказала, малоправдоподобно, однако могло быть следствием
своеобразного военного психоза: будто бы она, в то время кандидат партии (в
Штабе партизанского движения это было необходимым условием), принесла в
партийный комитет свою кандидатскую карточку и оставила ее, заявив, что не
имеет морального права на партийность после того, что совершила. Ее арестовали.
Следователи добивались ее признания — что она имела в виду? Ее объяснениям они
не верили (я бы тоже не поверил, если бы не знал, что она обладала чертами
юродивой).
Будто
бы она по просьбе какого-то английского дипломата перевела для публикации в
Лондоне поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» — английскими октавами. Он,
прочитав, сказал: «Вот бы вам поработать у нас — как много вы могли бы сделать
для русско-британских культурных связей!» Его слова произвели на нее
впечатление, идея поездки в Великобританию засела в ее сознании, но она сочла
ее предательством. И отдала кандидатскую карточку. Понятно, следствие не верило
этому дикому признанию, но других обвинений не рождалось. Ее судили — в ту пору
было уже принято «судить» — и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых
лагерей по обвинению «в измене советской родине» — девятнадцатая статья,
означавшая неосуществленное намерение.
После
суда она сидела на Шпалерной, в общей камере, довольно многолюдной, и ожидала
отправки в лагерь. Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и
спросил: «Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, вы имеете
право…» Гнедич ответила: «Я занята, мне некогда». — «Некогда? — переспросил он,
не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понял, что его подопечная отличается,
мягко говоря, странностями). — Чем же вы так заняты?» — «Перевожу. — И
уточнила: — Поэму Байрона». Следователь оказался грамотным; он знал, что собой
представляет «Дон Жуан». «У вас есть книга?» — спросил он. Гнедич ответила: «Я
перевожу наизусть». Он удивился еще больше: «Как же вы запоминаете
окончательный вариант?» — спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела.
«Вы правы, — сказала Гнедич, — это и есть самое трудное. Если бы я могла,
наконец, записать то, что уже сделано… К тому же я подхожу к концу. Больше не
помню».
✤✦∴✦✤
Следователь
дал Гнедич листок бумаги и сказал: «Напишите здесь все, что вы перевели, —
завтра погляжу». Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда
он утром вернулся к себе в кабинет, Гнедич еще писала; рядом с ней сидел
разъяренный конвоир. Следователь посмотрел: прочесть ничего нельзя; буквы
меньше булавочной головки, октава занимает от силы квадратный сантиметр.
«Читайте вслух!» — распорядился он. Это была девятая песнь — о Екатерине
Второй. Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам, да и
глазам не верил; листок c шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих
сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть.
Он прервал чтение: «Да вам за это надо дать Сталинскую премию!» — воскликнул
он; других критериев у него не было. Гнедич горестно пошутила в ответ: «Ее вы
мне уже дали». Она редко позволяла себе такие шутки.
Чтение
длилось довольно долго — Гнедич уместила на листке не менее тысячи строк, то
есть 120 октав. «Могу ли чем-нибудь вам помочь?» — спросил следователь. «Вы
можете — только вы!» — ответила Гнедич.
Ей нужны: книга Байрона (она назвала издание, которое казалось ей наиболее
надежным и содержало комментарии), словарь Вебстера, бумага, карандаш ну и,
конечно, одиночная камера.
✤✦∴✦✤
Через
несколько дней следователь обошел с ней внутреннюю тюрьму ГБ при Большом доме,
нашел камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.
В
этой камере Татьяна Григорьевна провела два года. Редко ходила гулять, ничего
не читала — жила стихами Байрона. Рассказывая мне об этих месяцах, она сказала,
что постоянно твердила про себя строки Пушкина, обращенные к ее далекому
предку, Николаю Ивановичу Гнедичу:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя
мы долго ожидали.
И
светел ты сошел с таинственных
вершин
И
вынес нам свои скрижали…
Он
«беседовал один» с Гомером, она — с Байроном. Два года спустя Татьяна Гнедич,
подобно Николаю Гнедичу, сошла «с таинственных вершин» и вынесла «свои
скрижали». Только ее «таинственные вершины» были тюремной камерой,
оборудованной зловонной парашей и оконным «намордником», который заслонял небо,
перекрывая дневной свет. Никто ей не мешал — только время от времени, когда она
ходила из угла в угол камеры в поисках рифмы, надзиратель с грохотом открывал
дверь и рявкал: «Тебе писать велено, а ты тут гуляешь!»
Два
года тянулись ее беседы с Байроном. Когда была поставлена последняя точка в
конце семнадцатой песни, она дала знать следователю, что работа кончена. Он
вызвал ее, взял гору листочков и предупредил, что в лагерь она поедет только
после того, как рукопись будет перепечатана. Тюремная машинистка долго с нею
возилась. Наконец следователь дал Гнедич выправить три экземпляра — один
положил в сейф, другой вручил ей вместе с охранной грамотой, а насчет третьего
спросил, кому послать на отзыв. Тогда-то Гнедич и назвала М.Л. Лозинского.
Она
уехала этапом в лагерь, где провела — от звонка до звонка — оставшиеся восемь
лет. С рукописью «Дон Жуана» не расставалась; нередко драгоценные страницы
подвергались опасности: «Опять ты шуршишь, спать не даешь? — орали соседки по
нарам. — Убери свои сраные бумажки…» Она сберегла их до возвращения — до того
дня, когда села у нас на Кировском за машинку и стала перепечатывать «Дон
Жуана». За восемь лет накопилось множество изменений. К тому же от прошедшей
тюрьму и лагеря рукописи шел такой же смрад, как и от «фуфайки».
✤✦∴✦✤
В
Союзе писателей состоялся творческий вечер Т.Г. Гнедич — она читала отрывки из
«Дон Жуана». Перевод был оценен по заслугам. Гнедич особенно гордилась щедрыми
похвалами нескольких мастеров, мнение которых ставила очень высоко: Эльги
Львовны Линецкой, Владимира Ефимовича Шора, Елизаветы Григорьевны Полонской.
Прошло года полтора, издательство «Художественная литература» выпустило «Дон
Жуана» с предисловием Н.Я. Дьяконовой тиражом сто тысяч экземпляров. Сто тысяч!
Могла ли мечтать об этом арестантка Гнедич, два года делившая одиночную камеру
с тюремными крысами?
В
то лето мы жили в деревне Сиверская, на реке Оредеж. Там же, поблизости от нас,
мы сняли комнату Татьяне Григорьевне. Проходя мимо станции, я случайно встретил
ее: она сходила с поезда, волоча на спине огромный мешок. Я бросился ей помочь,
но она сказала, что мешок очень легкий — в самом деле, он как бы ничего не
весил. В нем оказались игрушки из целлулоида и картона — для всех соседских
детей. Татьяна Григорьевна получила гонорар за «Дон Жуана» — много денег: 17
тысяч рублей да еще большие «потиражные». Впервые за много лет она купила себе
необходимое и другим подарки. У нее ведь не было ничего: ни авторучки, ни
часов, ни даже целых очков.
На
подаренном мне экземпляре стоит № 2. Кому же достался первый экземпляр? Никому.
Он был предназначен для следователя, но Гнедич, несмотря на все усилия, своего
благодетеля не нашла. Вероятно, он был слишком интеллигентным и либеральным
человеком; судя по всему, органы пустили его в расход. <…>
✤✦∴✦✤
Режиссер
и художник Акимов на отдыхе прочитал «Дон Жуана», пришел в восторг, пригласил к
себе Гнедич и предложил ей свое соавторство; вдвоем они превратили поэму в
театральное представление. Их дружба породила еще одно незаурядное произведение
искусства: портрет Т.Г. Гнедич, написанный Н.П. Акимовым, — из лучших в
портретной серии современников, созданной им. Спектакль, поставленный и
оформленный Акимовым в руководимом им ленинградском Театре комедии, имел
большой успех, он держался на сцене несколько лет. Первое представление, о
котором шла речь в самом начале, окончилось триумфом Татьяны Гнедич. К тому
времени тираж двух изданий «Дон Жуана» достиг ста пятидесяти тысяч, уже
появилось новое издание книги К.И. Чуковского «Высокое искусство», в котором
перевод «Дон Жуана» оценивался как одно из лучших достижений современного
поэтического перевода, уже вышла в свет и моя книга «Поэзия и перевод», где
бегло излагалась история перевода, причисленного мною к шедеврам переводческого
искусства. И все же именно тот момент, когда поднявшиеся с мест семьсот
зрителей в Театре комедии единодушно благодарили вызванного на сцену автора, —
именно этот момент стал апофеозом жизни Татьяны Григорьевны Гнедич.
После
возвращения на волю она прожила тридцать лет. Казалось бы, все наладилось. Даже
семья появилась: Татьяна Григорьевна привезла из лагеря старушку, которая,
поселившись вместе с ней, играла роль матери. И еще она привезла мастера на все
руки «Егория» — он был как бы мужем. Несколько лет спустя она усыновила Толю —
мальчика, сохранившего верность своей приемной матери. Благодаря ее заботам он,
окончив университет, стал филологом-итальянистом.
✤✦∴✦✤
«Казалось
бы, все наладилось», — оговорился я. На самом деле «лагерная мама», Анастасия
Дмитриевна, оказалась ворчуньей, постоянно впадавшей в черную мрачность;
«лагерный муж», водопроводчик Георгий Павлович («Егорий») — тяжелым алкоголиком
и необузданным сквернословом. Внешне Татьяна Григорьевна цивилизовала его —
например, научила заменять излюбленное короткое слово именем древнегреческого
бога, и теперь он говорил, обращаясь к приходившим в дом ученикам своей супруги
и показывая на нее: «Выпьем, ребята? А что она не велит, так Феб с ней!» В
литературе «мама» и «муж» ничего не понимали, да и не хотели и не могли
понимать. Зато Егорий под руководством супруги украшал новогоднюю елку
хитроумными игрушечными механизмами собственной конструкции. Случалось, что он
поколачивал жену. Когда я спросил, не боится ли она худшего, Татьяна
Григорьевна рассудительно ответила: «Кто же убивает курицу, несущую золотые
яйца?»
Жила
Татьяна Григорьевна последние десятилетия, как ей всегда мечталось: в
Павловске, на краю парка, поблизости от любимого ею Царского Села — она
посвятила ему немало стихотворений, оставшихся неопубликованными, как большая
часть ее стихов:
Как хорошо, что парк хотя бы цел,
Что
жив прекрасный контур
Эрмитажа,
Что
сон его колонн все так же бел,
И
красота капризных линий та же…
Как
хорошо, что мы сидим вдвоем
Под
сенью лип, для каждого священной,
Что
мы молчим и воду Леты пьем
Из
чистой чаши мысли вдохновенной…
20
августа 1955 г.
Г.
Пушкин<…>
Ефим
Эткинд
Ефим
Григорьевич Эткинд (26 февраля 1918 г., Петроград — 22 ноября 1999 г., Потсдам)
— советский и российский филолог, историк литературы, переводчик европейской
поэзии, теоретик перевода. В 1960—1970 годах — диссидент.
<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>
▤
▰ ▦ http://www.novayagazeta.ru/apps/gulag/48193.html
▤ ▰ ▦ Картинки
и фотографии
