⠁ ⠂ ⠃ ⠄ ⠅ ⠆ ⠇ ⠈ ⠉ ⠊ ⠋ ⠌ ⠍ ⠎ ⠏ ⠐ ⠑ ⠒ ⠓ ⠔ ⠕ ⠖ ⠗ ⠘ ⠙ ⠚ ⠛ ⠜ ⠝ ⠞ ⠟ ⠠ ⠡ ⠢ ⠣ ⠤ ⠥ ⠦ ⠧ ⠨ ⠩ ⠪ ⠫ ⠬ ⠭ ⠮ ⠯ ⠰ ⠱ ⠲ ⠳ ⠴ ⠵ ⠶ ⠷ ⠸ ⠹ ⠺ ⠻ ⠼ ⠽ ⠾ ⠿ ⡀ ⡁ ⡂ ⡃ ⡄ ⡅ ⡆ ⡇ ⡈ ⡉ ⡊ ⡋ ⡌ ⡍ ⡎ ⡏ ⡐ ⡑ ⡒ ⡓ ⡔ ⡕ ⡖ ⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛ ⡜ ⡝ ⡞ ⡟ ⡠ ⡡ ⡢ ⡣ ⡤ ⡥ ⡦ ⡧ ⡨ ⡩ ⡪ ⡫ ⡬ ⡭ ⡮ ⡯ ⡰ ⡱ ⡲ ⡳ ⡴ ⡵ ⡶ ⡷ ⡸ ⡹ ⡺ ⡻ ⡼
⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛<b> Серебряный Век: Творцы,
Творения, Эпоха☝</b>
<i><b>
Несостоявшийся
заговор
</b>
70 лет назад, в октябре 1944-го Алексей Толстой, незадолго
до смерти, открыл своему старшему сыну тайну, носить которую ему было
невмоготу. 20 лет назад, 19 октября 1994-го, мой отец скончался, успев раскрыть
эту тайну мне. Пришло время поделиться историей.
Эту часть своего
разговора с Алексеем Толстым мой отец считал самой важной. В 1993 году в
российской прессе на тему Катыни и других сталинских преступлений было сказано
немало. Старшеклассники начинали разбираться в истории террора лучше отца, этот
террор пережившего. И, мне кажется, что у него появился этакий мотив ревности:
вы вот все тут узнали о сталинских злодеяниях только недавно, а я носил эту
тайну в душе целых полвека. Думаю, что подобный мотив у него был.
Но для меня эта
своего рода исповедь была менее интересна, нежели другой рассказ, увы, гораздо
менее подробный. Мой отец сам не придавал ему серьезного значения. Мне же,
особенно теперь, он кажется вполне перспективным для понимания той дыры в
прожженной ткани, которая зовется историей советской литературы.
Тогда, в дни
поездки в Катынь и на Северный Кавказ, кто-то из высокопоставленных чинов НКВД
сказал Алексею Николаевичу: "А знаете, почему Вас не арестовали перед
войной? Ведь на Вас в Деле было около двух с половиной тысяч доносов".
Энкавэдэшник
рассказал Толстому, что тот разрабатывался как глава большого разветвленного
антисоветского заговора, участниками которого должны были стать многие
репатрианты, писатели-возвращенцы. Органами планировался большой процесс,
намечаемый на 1940-41-й год. И его подготовка была сорвана неожиданным для НКВД
подписанием мирного Пакта с Германией, когда всех якобы фашистских шпионов
потребовалось срочно переквалифицировать в английских и французских. Это,
разумеется, не было для сталинских палачей непреодолимым препятствием, но
требовало некоторого времени. А тут в Европе стали расширяться поля Второй
мировой войны, и фигурантов несостоявшегося в Москве писательского заговора
пришлось пускать в расход по одиночке и под другим обвинительным соусом.
Из всей этой
истории мой отец запомнил только три имени, произнесенных Алексеем Толстым, –
Сергей Эфрон, Павел Толстой и Надежда Столярова. Я сразу попытался поправить
его: вероятно, не Надежда, а Наталья Столярова, вернувшаяся в Москву из Парижа
в 1934 году, работавшая переводчицей при Союзе писателей во время визитов
французских литераторов и после войны ставшая секретарем Ильи Эренбурга.
"Да, она, – подтвердил отец, – но я запомнил ее как Надежду".
Я удивил отца,
сказав, что Надежда Столярова тоже существует и что она жива (наш разговор
происходил в 1993 году), живет в Швейцарии, что она герой французского
Сопротивления и французское правительство предоставило ей социальную квартиру в
Париже, которую она сдает одному русскому эмигранту. И что я не далее как два
месяца назад в этой квартире был в гостях, пил бордо и закусывал чудным
камамбером. И она действительно родная сестра Наталии Столяровой.
Отец посмотрел на
меня внимательно: "Значит, обе сестрички – наши агенты".
Наш разговор 1993
года был все-таки очень зачаточным и информационно скудным. За прошедшие с тех
пор 20 лет некоторые реалии проступили гораздо ярче, и картина представляется
мне следующей (подчеркиваю, всё это не более чем гипотетическая схема). И если предыдущие
нити, ведшие к прорехе, были, условно говоря, горизонтальными, то теперь будут
вертикальные.
Как минимум, с 1921
года эмигрант Алексей Толстой разрабатывался советской разведкой как приманка
для определенной части русской диаспоры. К работе над его
"правильным" ориентированием были привлечены (в частности, но не
только) Илья Эренбург и Александр (Владимир) Ветлугин. Толстой, конечно, и сам
подумывал о возвращении, но в задачу ЧК входило разложение русской эмиграции, и
толстовская фигура (жовиальная, достаточно циничная, национально-колоритная и,
что важно, талантливая) до поры до времени подходила для этой цели. В Берлине
Алексея Толстого отработали по полной программе, перессорили с кем надо и
дискредитировали. Его собственная вина при этом, неспособность отличить добро
от зла – несомненны. Теперь же возвращавшаяся на родину крупная рыба должна
была по законам гидродинамики увлечь за собою с потоками воды и рыбешку
помельче. Все это и произошло, и в общих чертах известно и многократно описано:
репатриировались Александр Дроздов, Георгий Венус, Иван Соколов-Микитов, Илья
Василевский (Не-Буква) и целый ряд других литераторов.
Но это оказалось
только первым этапом большой и долгой спецоперации. Попавшего в сети Алексея
Толстого стали на новом этапе приспосабливать для следующих ходов. О том, что
большевистская революция через десятилетие начнет пожирать своих детей, мог
рассуждать только провидец или безумец. Но что от толстовского возвращения
власть невероятно выиграет, было ясно даже младенцу.
Одна из ролей,
уготованных писателю, – участие красного графа в том, что я назвал бы
"патриотическим нэпом". Патриотический нэп – это такой
пропагандистский миф, который включает спекуляцию на понятиях
государственности, традиционных ценностях, борьбе с левыми течениями в
культуре, подъеме экономики, возрождении исторических имен.
На правый фланг и
политический центр эмиграции сильное впечатление производило усиление в СССР
государственного демагогического дискурса в политэкономической области
("большевики работают на укрепление державы"). В столицах российской
диаспоры всерьез обсуждали крапленые статистические данные, печатаемые в
советских изданиях. Индустриальный успех пролетарского государства кружил
наивные европейские головы. Из-за границы ничего нельзя было проверить.
И вполне логичным
был переход от государственного к государеву: появление толстовского романа
"Петр Первый" произвело на монархистов в изгнании самое положительное
впечатление. До войны ГПУ-НКВД из всей эмиграции больше всего опасалось именно
монархистов. Агитпроп убедился, что с появлением романа о Петре ценностная идея
(патриотический нэп) была нащупана правильно. В школьные программы была
возвращена история, в 1920-е годы грубо потесненная обществоведением. Решено
было даже свернуть и скомкать некоторые политические процессы – например, так
называемое Академическое дело, процесс над историками Сергеем Платоновым,
Евгением Тарле и другими. Впервые с дореволюционных времен был напечатан
(массовым тиражом) "Курс русской истории" Василия Ключевского.
В пропагандистском
плане это была серьезная победа, о значении которой можно судить по тому, что
сотни эмигрантов к середине 1930-х годов попросили разрешения вернуться на
родину.
Вот для этой
деликатной сферы – склонения эмигрантов к возвращению – и понадобился Алексей
Толстой.
Деятельность Сергея
Эфрона (руководителя парижского "Союза Возвращения", близко и тайно
связанного с Алексеем Толстым в середине 30-х) шла именно под этим
"соусом", и Алексей Толстой играл во всей этой чекистско-агитпроповской
войне одну из первых скрипок.
Но тот, кому при
Сталине доверялись деликатные секреты, тот спустя время и становился, как
правило, мишенью. Досье на Алексея Толстого росло. Показательный процесс над
группой репатриантов (не исключено, что при прокурорском участии Андрея
Вышинского) должен был раскрыть зловещую роль писателя в создании международной
шпионской сети. Что ему поручали делать за границей, за то и должны были
судить. Хорошо известная практика.
Литературовед Юрий
Оклянский в своей книге 2009 года "Беспутный классик и кентавр: Алексей
Толстой и Петр Капица. Английский след" поднял давно уже назревшую тему о
готовившихся репрессиях. С архивами Оклянский не работал, его построение
основано на опубликованных мемуарах и записанных разговорах с современниками
событий. Вероятно, поэтому правильно поставленный вопрос у Оклянского смещен к
1944 году и, по существу, базируется на идее английского шпионского следа. Об
этой идее Оклянскому стало известно из опубликованных в 1989 году (журнал
"Вопросы литературы", № 6) воспоминаний Корнелия Зелинского, где
воспроизводится, со слов Александра Фадеева, разговор со Сталиным. Идею
"Алексей Толстой – английский шпион" выдвинул, вернее, озвучил именно
Сталин.
Вот рассказ Фадеева
в записи Зелинского: <b> "Почему я должен вам сообщать имена этих
шпионов, когда вы были обязаны их знать? Но если вы уж такой слабый человек,
товарищ Фадеев, то я вам подскажу, в каком направлении надо искать и чем вы нам
должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых,
вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И,
наконец, в-третьих, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский
шпион? Почему, я вас спрашиваю, вы об этом молчали? Почему вы не дали нам ни
одного сигнала?" </b>
Оклянский, уже от
себя, строит возможную английскую дугу, рассуждая, как могло пойти обвинение:
на роль сообщников здесь примеряются Илья Эренбург, Петр Павленко, Петр Капица,
Герберт Уэллс, Мура Будберг.
Всё это вполне
правдоподобно, и я нисколько не отбрасываю построение Оклянского. Но всё это –
имена для послевоенного дела (или дела последних месяцев войны). Неизвестный
нам чин НКВД разговаривал с Алексеем Толстым еще в 1943 году, и речь шла именно
о довоенном досье.
Опубликованные
следственные материалы по другим арестованным литераторам показывают, что имя
Алексея Толстого встречается там постоянно. Это протоколы допросов Михаила
Кольцова, Сергея Эфрона, Всеволода Мейерхольда, Исаака Бабеля и других
арестованных. Поначалу, при первых допросах, пока еще не начались пытки,
Толстой характеризуется как знакомый, гость или хозяин дома, собеседник, не
вовлеченный и не заманивавший ни в какую преступную деятельность. Затем
(вероятно, после применения "незаконных методов ведения следствия")
оценка меняется: он и шпион, и агент, и организатор секретных встреч под
прикрытием гостеприимного ужина, и так далее.
Первые документы в
личном деле Толстого появились, несомненно, не позже 1921 года, когда Толстой
был взят в разработку в Париже. Работа в берлинской газете
"Накануне", создание группы писателей вокруг Литературного приложения
к этой газете (Толстой – главный редактор приложения), поездки в Европу в 30-е
годы, непрекращающийся прием у себя в доме заезжих иностранцев... Хорошо
известно, какую роль для разведывательных целей везде и во все времена играли
салоны. Открытый дом Толстых использовался ГПУ-НКВД на все сто процентов с
первого же дня его возвращения на родину.
Итак, что же должно
было ставиться в вину писателю в конце 30-х – начале 40-х на процессе по делу
об эмигрантском заговоре? Ответ, мне кажется, в самом списке тех литераторов,
которых Толстой должен был склонить к возвращению в Россию. Или принять
активное участие в возвращении, играть посредническую роль.
Это, во-первых,
Александр Куприн, в 1937 году уже не слишком понимавший, куда его везут и на
что он согласился. Пропагандистский вклад Александра Ивановича оказался
неглубоким, но на то были естественные старческие и алкоголические причины. Тем
не менее, роль Толстого в заманивании Куприна в Москву давно уже обозначена,
хотя и не разобрана историками из-за новейших архивных ограничений.
Это Марина
Цветаева, которую Толстой уговаривал вернуться в 1935 году во время
писательского Конгресса за свободу культуры, проходившего в Париже. Марина
Ивановна, как известно, вернулась не из-за Толстого, однако, в его персональном
"списке злодеяний" ее имя вычеркивать нельзя.
Это Евгений
Замятин, с которым Алексей Николаевич поддерживал письменную и личную связь все
30-е годы. Случай Замятина крайне сложен и загадочен. Какую цель преследовала
советская верхушка, отпуская его в Европу? Не из человеколюбивых же
соображений. Насколько был для него разработан сценарий, и какую его часть
Замятин выполнил? Связь Толстого с Замятиным поддерживалась постоянно: известны
письма Евгения Ивановича в Ленинград, а также переписка замятинской жены с
женой Толстого – Натальей Крандиевской, в том числе, и после замятинской
смерти. И даже если это счесть невинной застольной шуткой, то шутка эта
зафиксирована на бумаге: за Замятина Алексей Толстой собирался в 1937 году
выдавать свою дочь Марьяну.
Это дочь Матери
Марии Гайяна, с которой Алексей Толстой самым безответственным образом поиграл
в советское счастье и которую быстро забросил. Гайяна была привезена из Парижа
в 1935 году, поселена в толстовской семье в Детском Селе (городе Пушкине), она
поступила работать на макаронную фабрику, где станком ей оторвало палец (она в
письмах успокаивала мать: просто кусочек фаланги), а вскоре Толстой стал разводиться
с женой (Натальей Крандиевской), и всем стало уже не до Гайяны.
Но к Гайяне был
приставлен еще один возвращенец – дальний родственник Павел Толстой, еще один
жилец детскосельского дома, мгновенно завербованный ленинградскими чекистами и
строчивший доносы на самого благодетеля, Алексея Николаевича. Он и отца моего,
Никиту Алексеевича, пытался вовлечь в подпольную антисоветскую организацию, но
отец его ловко обыграл. Через несколько лет Павел Толстой стал одним из
основных свидетелей обвинения по делу Сергея Эфрона, что не помешало ему
разделить эфроновскую судьбу.
Наконец, это Иван
Бунин, по поводу которого существует даже толстовское письмо Сталину 1940 года:
Алексей Николаевич подчеркивает бунинские заслуги перед русской литературой. В
какую линию вписать это заступничество перед самым знаменитым эмигрантом и
Нобелевским лауреатом? По правилам той эпохи, это не могло быть личной
инициативой. Толстой мог быть только исполнителем тонкого замысла.
Кто-то не дожил до
готовившейся скамьи подсудимых, кто-то не заглотил толстовскую наживку, но
объемное досье, копившееся на писателя, должно было, мне кажется, содержать в
себе эти имена.
Напомню, что в
разговоре с сыном (осенью 1944-го) Алексей Толстой назвал также Сергея Эфрона и
Наталью Столярову. Столярова вернулась еще в 1934-м и не в связи с Алексеем
Толстым. История поспешного возвращения Сергея Эфрона хорошо известна.
Насколько планы
следователей менялись в зависимости распоряжений начальства, можно судить по
трагикомическому эпизоду с арестованным Дмитрием Святополк-Мирским.
Святополка-Мирского арестовали летом 1937 года. Он получил восемь лет
магаданского лагеря, где и скончался два года спустя. Судьба послала ему
загробный привет: НКВД нуждалось в укреплении обвинений против Сергея Эфрона и
срочно запросило магаданского сидельца в Москву. Берия одобрил такой ход. Да
только никакого Дмитрия Петровича в живых уже не было. Значит, в 1937-м и
1938-м нужды в заговоре еще не было.
Выполнил ли Толстой
секретное задание? Отчасти да. Отчасти невыполнение было списано на внезапное
изменение политического контекста – мирного Пакта с Гитлером. А потом – война.
В 1944 году в
личной беседе с Фадеевым Сталин назовет Алексея Толстого давним английским
шпионом. По-видимому, Толстой вовремя ушел из жизни. Но зуб на него у Сталина
остался. Не потому ли на его похороны в феврале 1945-го не пришел от
государства никто, кроме Андрея Януарьевича Вышинского (вероятно, попрощаться
со своим ускользнувшим клиентом) да вечного Шверника?
<b> Иван
Толстой</b>
публикации в ФБ
</i>
➣➣ http://www.svoboda.mobi/a/26644087.html
