<b>
Борис
Шапиро-Тулин
</b>
•═•═•⊰❉⊱•═•⊰❉⊱•═•⊰❉⊱•═•⊰❉⊱
•═•⊰❉⊱••═•═•
<i>
ПАМЯТИ
ЖЕРТВ ХОЛОКОСТА.
<b>Отрывок из книги "БОБРУЙСК ОБЕТОВАННЫЙ".</b>
...Сосны.
Почти одни сосны. Собаки, что идут рядом с нами, молчат. Шерсть у них намокла и
свисает клочьями. Немцы в касках, с автоматами наперевес и в плащ-палатках
поверх серой формы. И тоже молчат, так же как их собаки.
Сосны
– это в последний раз. Старик, которому я помогаю, слепой, он почти висит на
мне. - Куда мы идем? - спрашивает он. - Куда мы идем? Все время одно и тоже: –
Куда мы идем?
Ему
никто не отвечает.
Все
идут молча.
Каждый
несет внутри свой собственный крик.
Старик
висит на мне. Его пальто стало тяжелым от дождя. Где-то позади, в одной из
грязных луж валяется его шляпа. Никто ее не поднял. Его волосы, редкие седые
волосы, прилипли к черепу. Он плачет. – Куда мы идем? - спрашивает старик.
Я
смотрю на деревья, В последний раз. На медную чешую, которой они покрыты. И еще
под ноги, чтобы не споткнуться об их корявые корни, избороздившие тропу, по
которой нас гонят. Дождь шумит в раскидистых кронах. Нудный осенний дождь.
Дождь и ничего больше.
А
потом остановка.
<i>
–
Стоять, - кричит полицай из местных. – Стоять, мать вашу.
–
Одежду на землю, - орет второй полицай.
– На землю, - орет он и сам заходится
от своего крика, будто хочет за него спрятаться.
Мы
стоим молча. Я выглядываю из-за спин тех, кто впереди. Там уже нет деревьев.
Там поле и огромная яма. Слепой старик тянет меня к себе, не желая отпускать.
–
Пришли, - говорю я. И сам удивляюсь тому, как сумел это выговорить. Потому что
язык уже не подчиняется мне, и руки не подчиняются, и ноги, и глаза. Я хочу
отвести их от вырытой в поле ямы, хочу и не могу.
–
Приказываю, - орет полицай, - одежду на землю.
Мы
стоим неподвижно и только шедший впереди высокий человек с длиной бородой и
ввалившимися глазами поворачивается к нам, медленно поворачивается и медленно
поднимает обе руки вверх, в небо, в дождь, висящий над нами. Поднимает обе руки
и начинает петь. Не нам и не для нас. Небу начинает он петь.
А
мы стоим молча, но тоже
начинаем петь. Молча петь вместе с ним.
<i>
-
Скажу Богу, заступнику моему: для чего Ты забыл меня? - поем мы молча. А
изможденный человек с длиной бородой все громче и громче: - Для чего я сетуя
терплю от оскорблений врага? Для чего поражая кости мои, издеваются надо мной
враги мои, когда говорят мне всякий день: «где Бог твой?».
-
Для чего? - поем мы молча. - Для чего?
А
он высокий, измождённый уже не в небо, а куда-то внутрь себя, в глубины себя
самого, уже опустив руки, уже сбавив голос: - Что унываешь ты, душа моя, и что
смущаешься?
Уповай на Бога, ибо я буду славить Его…
Оба
полицая бросаются к нему. Еще с десяток выскакивают из-за деревьев. Собаки,
готовясь к броску, натягивают поводки. Немцы вскидывают автоматы. Полицаи,
повалив на землю изможденного человека, волокут его к самому краю ямы. Оттуда
раздается крик, потом выстрел.
Офицер
в кожаном плаще выходит из черного заляпанного грязью «Опеля». Из кузова
большой машины, накрытой брезентом, выпрыгивают солдаты. И пулемет тащат из
кузова. Большой серый пулемет.
–
Мама, мамочка! – шепчет кто-то позади меня.
–
Одежду на землю, - орут полицаи и набрасываются на нас, лупят по головам, по
спинам, срывают промокшие кофты, пиджаки, рубашки, летят в сторону трусы,
лифчики, туфли, ботинки. Слепой голый старик беспомощно мечется по сторонам,
пытаясь найти меня. Я ловлю его за руку.
<i>
Господи,
прими нас грешных в наготе своей.
Офицер
в кожаном плаще вытаскивает из «Опеля» патефон. Нас гонят к самому краю ямы.
Мокрая трава обжигает ноги. Тот, в офицерском плаще, достает пластинку. Нас
выстраивают в цепочку. Лицом к пулемету. Офицер раскрывает над патефоном зонт,
а потом прикладывает палец к губам. Он требует тишины. Дождь шелестит. Отзвуки
канонады где-то далеко за лесом. Глухой лай собак из ближайшей деревни. Тишина,
- требует офицер.
Господи,
прими нас грешных.
И
вдруг оттуда, где офицер с пальцем,
приложенным к губам, оттуда, где пулемет и
солдат, лежащий за ним, оттуда, где патефон – хор бюргеров. Громкий, наглый,
как сапог в лицо: - Ах, майн либер Августин, Августин, - захлебывается
пластинка. - Ах, майн либер Августин, Августин, Августин...
–
Ма-ма, ма-моч-ка…
И
пулемет.
И
крик. Огромный, разрывающий пространство крик. Бесконечный крик. Крик,
заполнивший вселенную. Кровавый крик, пробитый звездами, как гвоздями. Крик,
который делает смерть смертью...