<i><u>
1937 — Родился Сергей Сергеевич
Аверинцев, выдающийся русский филолог.
</u></i>
『』
<i>
► В России
сегодня слишком много хвалят Запад, или, реже, бранят его, слишком мало
пытаются понять его как сложный баланс сил, возникших достаточно давно. И
неославянофил, и поклонник Запада имеют в виду исключительно Запад современный,
технический, рационалистический; но ведь и этот Запад, именно он, есть феномен
сугубо исторический. — «Риторика и истоки европейской культурной традиции»
► Кто не жил в
те годы, лишь с большим усилием может вообразить или хотя бы воссоздать умом
атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых. Ведь семидесятые, каковы бы они ни
были, — совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в столицах
каждый желающий уважать себя интеллигент если не шел в неофиты, так по
крайности симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на
религиозно-философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к
вящему позору сажавших, не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, все было
иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем.
Смертельная, нечеловеческая усталость после едва-едва отошедших в прошлое
сталинских десятилетий — и одновременно бодрое обретение второго дыхания все
той же идеологией, «возвращение к ленинским нормам»: борода Фиделя Кастро,
бригантинно-целинная комсомольская романтика — и заново рассвирепевший,
набравший новую прыть атеизм. — «Миссионер для племени интеллигентов»
► Но коль
скоро художник есть уже не просто «искусник», но именно «творец», он
обязывается творить так же, как его Божественный прообраз: «из ничего».
С.Аверинцев
•••
Ольга СЕДАКОВА
Апология рационального
Начну с эпизода, который можно
считать эпиграфом ко всему, что я собираюсь сказать в дальнейшем.
Однажды мы с Сергеем Сергеевичем
были в Риме на конференции. Это был последний год его жизни и наша последняя
встреча. Я читала доклад о Пушкине и среди прочего заметила, что в отношении
веры и безверия борьба сердца Пушкина с его умом с лицейских лет происходила
прямо противоположным привычному образом:
Ум ищет Божества, а сердце не
находит.
(“Безверие”, 1817);
mon coeur est materialiste, mais ma raison s’y refuse (мое сердце — материалист, но мой разум
этому противится, — дневниковая запись 1821 года). Первой причиной, побудившей
Пушкина отстраниться от атеизма, был не “зов сердца” или “муки совести”, а
потребность ума. Атеизм представлялся ему неудовлетворительным в умственном
отношении: Не допускать существования Бога — значит быть еще более глупым, чем
те народы, которые думают, что мир покоится на носороге (из рукописи 1927–1928
годов).
После доклада, a parte Аверинцев
спросил меня: “Но почему вы считаете этот путь противоположным обычному? Мне
кажется, это самый естественный путь!”
Такая картина — сердце, которое сопротивляется уму, ищущему веры, —
казалась ему самой естественной! Но ведь мы в самом деле привыкли к другому.
“Ум с сердцем не в ладу” в этом случае мы привыкли понимать как борьбу
“теплого”, “доверяющего” “доброго” начала в человеке — “сердца” с началом
“холодным” критическим, строгим до безжалостности — “умом”. Верит, несомненно,
сердце —
Верь тому, что сердце скажет;
так у Жуковского, так у цитировавшего
его Достоевского. Ум — “резкий, охлажденный ум” — вставляет ему палки в колеса.
Сердце верит (и сердцу нужно верить) вопреки разуму и его истинам (знаменитая
декларация Достоевского: Если истина не со Христом, то я останусь со Христом, а
не с истиной.) Разум и его “низкие истины” внушают нам, что это “глупо”. Все
разоблачения “предрассудков” и “верований”, вся атеистическая пропаганда
обыкновенно проводится с позиция “разума” и “истины” (или же — науки и факта).
Успешность этой работы, легкость, с которой эти “предрассудки” рушатся, говорит
о том, какая слабость образовалась в “чисто сердечном” сентиментальном
фидеизме, в таком “вопреки уму” восприятии священного.
Ум, разум, рассудок, рациональное
(не слишком различая эти вещи) мы склонны видеть в противопоставлении ко всему
чудесному, тонкому, волшебному, невыразимому, — к жизни, в конце концов, не
схватываемой разумом. Разумихин Достоевского, одним словом. Вся культурная
история с эпохи Просвещения поработала на такое переживание разума4 — и противоположного ему чувства (или же:
сердца, интуиции, веры, природы, мистики, вдохновения и других не поверяемых
алгеброй вещей). От всего этого разум — евклидов разум — оказался не просто
отсечен, но поставлен во враждебные к нему отношения. Если его не переставали
считать “здравым” (“здравый смысл”), то этой здравости — в лучшие минуты —
предпочитали “высокую болезнь”, “творческое безумие”, “жизненный порыв”, и его
“низким истинам” “нас возвышающий обман”.
•••
➧ Читать полностью http://magazines.russ.ru/continent/2008/135/se24.html
</i>