░ ▒ ▓ ▌█▉▇▆▅▄▃▂
<b>
28 мая в Киеве родился Максимилиан Александрович Волошин (1877—1932) - добрый гений Киммерии, чей облик запечатлела скала, выходящая из моря возле его дома в Коктебеле.
</b>
"Он также давал, как другие берут. С жадностью." ... " Этого человека чудесно хватило на все, все самое обратное, все взаимоисключающее, как: отшельничество – общение, радость жизни – подвижничество." ... "Макс был настоящим чадом, порождением земли. Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови, со всем, что внутри земли кипело и не остыло»... «спасал красных от белых и белых от красных, – вернее, красного от белых и белого от красных, то есть человека от своры, одного от всех, побежденного от победителей».
<b>
Марина Цветаева. </b>"Живое о живом"
===== 2
<i>
КОКТЕБЕЛЬСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Я камешком лежу в ладонях Коктебеля,
И вот она плывет, горячая неделя,
И вот она плывет, горячая неделя,
С полынным запахом в окошке на закат,
С ворчанием волны и трескотней цикад...
С ворчанием волны и трескотней цикад...
Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом,
Совсем я звонким стал и жарко-золотистым
Совсем я звонким стал и жарко-золотистым
Горячим камешком, счастливым навсегда,
Соленым, как земля, и горьким, как вода.
Соленым, как земля, и горьким, как вода.
Вот утро... Все в луче, лазурью пропыленном,
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,
И распахнув окно, сквозь жаркий полумрак
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.
Летучих паутин отбрасывая нити,
Вновь, голый, как Гоген в коричневом Таити,
Вновь, голый, как Гоген в коричневом Таити,
По лестнице бегу на раскаленный двор,
На берег, где шумит взлохмаченный простор
На берег, где шумит взлохмаченный простор
И с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья
===
<i>
Там, с ветром сочетав стремительный разбег,
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,
Плечом взрезаю синь, безумствую на воле
В прозрачней, ледяной, зеленоватой соли,
В прозрачней, ледяной, зеленоватой соли,
Ловлю дыханье волн и, слушая прибой,
Качаюсь на спине медузой голубой
Качаюсь на спине медузой голубой
Потом на берегу, песком наполнив руки,
Я долго предаюсь пленительной науке
Я долго предаюсь пленительной науке
Считаю камешки — их тяжесть, форму,
цвет, Как четки мудрости, жемчужины примет
цвет, Как четки мудрости, жемчужины примет
У ног моих шуршит разорванная влага,
Струится в воздухе громада Карадага,
Струится в воздухе громада Карадага,
И дымчатый янтарь расплавленного дня
Брожением вина вливается в меня
Брожением вина вливается в меня
В закатной «Мастерской», где в окнах мыс и море,
Пишу, брожу мечтой в лазурном кругозоре
Пишу, брожу мечтой в лазурном кругозоре
Иль, с гордой рифмою оставя праздный спор,
Как в тишину пещер, вступаю в разговор,
Как в тишину пещер, вступаю в разговор,
Исполненный огня, и горечи, и меда,
С сребристым мудрецом в повязке Гезиода,
С сребристым мудрецом в повязке Гезиода,
В словах которого, порхающих как моль,
Сверкает всех веков отстоянная соль.
Он водит кисточкой по вкрадчивой бумаге,
Он колет мысль мою концом масонской шпаги
Сверкает всех веков отстоянная соль.
Он водит кисточкой по вкрадчивой бумаге,
Он колет мысль мою концом масонской шпаги
И клонит над столом изваянный свой лик
Средь масок, словарей, сухих цветов и книг
Средь масок, словарей, сухих цветов и книг
Но поздно. Спит залив в размывчатой
короне, Забытая свеча тоскует на балконе,
короне, Забытая свеча тоскует на балконе,
Светила мудрецов, согласный правя хор,
Свой невод завели над головами гор,
Свой невод завели над головами гор,
И горестным стихом, как чаша пировая,
Мне «море Черное шумит, не умолкая».
Мне «море Черное шумит, не умолкая».
Хозяин проводить выходит на порог,
И дышит нам в лицо полынь ночных дорог.
И дышит нам в лицо полынь ночных дорог.
Вновь лестница, чердак... Здесь, встречен лунным светом,
На миг мальчишески я мню себя поэтом,
На миг мальчишески я мню себя поэтом,
Спешу опять раскрыть заветную тетрадь,
Ликую, и пою, и не могу дышать...
Ликую, и пою, и не могу дышать...
А ночь идет в окне, а ветер, синь и черен,
Несет по бархату размет огнистых зерен,
Несет по бархату размет огнистых зерен,
И пляшут бабочки, и клонится свеча,
И рухнувший прибой я слышу у плеча.
И рухнувший прибой я слышу у плеча.
<b>
Всеволод Рождественский </b>
***<i>
Коктебель невелик. Он родился из книг,
Из проложенной лоции к счастью
Кормчий Кафы поймал ослепительный миг
И причалил, ломая ненастье.
Из проложенной лоции к счастью
Кормчий Кафы поймал ослепительный миг
И причалил, ломая ненастье.
Он направил корабль по весенней луне,
Уловив силуэт Карадага,
Он направил корабль по осенней волне
С безмятежной, бесстрастной отвагой.
Уловив силуэт Карадага,
Он направил корабль по осенней волне
С безмятежной, бесстрастной отвагой.
Этот профиль луны на земле засечен
При создании нашей планеты,
Магматическим взрывом в науку включен,
И на лоции пойман, и людям вручен,
Словно дар фантазера-поэта.
При создании нашей планеты,
Магматическим взрывом в науку включен,
И на лоции пойман, и людям вручен,
Словно дар фантазера-поэта.
Пусть потом за спиной и бурлит океан
И волнуется нетерпеливо, –
Гаснет боль от телесных, душевных ли ран
В этом ярко-зеленом заливе.
И волнуется нетерпеливо, –
Гаснет боль от телесных, душевных ли ран
В этом ярко-зеленом заливе.
И пускай на Луне уж давно луноход,
А не снасть генуэзского брига,
И в историю вложен ракетный полет –
Космографии новая книга, –
А не снасть генуэзского брига,
И в историю вложен ракетный полет –
Космографии новая книга, –
Никогда, никогда не забудет земля,
Что тогда, в штормовую погоду,
Лишь по лунному профилю ход корабля
Он привел в эту малую воду.
Что тогда, в штормовую погоду,
Лишь по лунному профилю ход корабля
Он привел в эту малую воду.
<b>
Варлам Шаламов </b> </i>
***<i>
Ветрами киммерийскими взъерошен,
схватив седые кудри ремешком,
как Санта-Клаус, шествовал Волошин
с наполненным спасеньями мешком.
схватив седые кудри ремешком,
как Санта-Клаус, шествовал Волошин
с наполненным спасеньями мешком.
И если совесть в нас недоубили —
лишь потому, что мы не впопыхах
прочли тайком войны гражданской были,
спасённые царицей Таиах.
лишь потому, что мы не впопыхах
прочли тайком войны гражданской были,
спасённые царицей Таиах.
Волошин Макс, в спасательстве неистов,
среди склонённых смирно рабских вый
стал символом из просто символистов
и профильно-гранитным "Не убий!"
среди склонённых смирно рабских вый
стал символом из просто символистов
и профильно-гранитным "Не убий!"
Иная статуя - литая дура.
Он стал скалой, прочнее всех вождей.
Так превращается литература
В события и будущих людей.
Он стал скалой, прочнее всех вождей.
Так превращается литература
В события и будущих людей.
<b>
Евгений Евтушенко
</b></i>
Публикация Victoria Chulkova
