[°_°][°_°]
[°_°]
(•_•) (•_•)
(•_•) 
 
<b>Михаил
Бару</b>
 
<i>
Бабушка моя, Мария Лазаревна, любила лечиться. Сколько я себя помню, она
постоянно чем-то болела, принимала таблетки, пила минеральную воду и питалась
диетической пищей. Так и прожила до девяноста лет. Герой Джерома, не нашедший у
себя воды в колене и родильной горячки, был против нее сущий ребенок. Моя
бабушка могла найти воду в колене даже у рыбы. Каждый год я приезжал к ней
погостить на каникулы в Киев и в тот самый момент, когда я уезжал обратно, она,
уже на перроне, мне тихо говорила на прощанье: «маме не говори, но, скорее
всего, мы видимся в последний раз». Я и не говорил. У бабушки в Киеве была
огромная, как мне тогда казалось, тумбочка, в которой хранились ее лекарства от
всех на свете болезней. Потом, когда она после смерти мужа переехала к маме с
папой в Серпухов, тумбочка уменьшилась до размеров обувной коробки, с которой
бабушка никогда не расставалась и почти всегда в ней что-то искала, наводила
порядок, перевязывая резинками бумажные ленты с таблетками активированного угля
и мукалтина. Бабушка была хирургической сестрой и одно время работала с самим
Амосовым, о чем всегда напоминала маме, когда та вдруг решала, что уже
настолько повзрослела, что может и сама решать… Бабушка так не считала. Бабушке
не нравилось то, что мама работает в милиции и, поскольку маму она считала уже
неспособной вступить на путь исправления, она говорила о своем недовольстве
папе. Она выбирала момент, когда мама ловила или допрашивала очередного
малолетнего преступника, звала папу пить чай и начинала:
- И вообще, эта постоянная работа. Эта милиция. Эти бандиты.
Между прочим, ты в субботу жарил сам котлеты. Я видела. И можешь мне не
рассказывать.
2//////////////////////////////////////////
- Но ведь в ту субботу, - начинал отвечать папа, уже
понимая, что его ответ не нужен никому…
- Конечно, когда мать себя плохо чувствует и больна
насквозь, так надо брать пистолет и ехать на свидание к бандитам. Оставить ее
одну в доме с зятем и ехать. Когда в доме нет ни таблетки ношпы, ни капли
валокордина. Опухоль мозга я заработаю от нее. И хорошо, если этим все
ограничится. Такое я имею уважение от собственной дочери на старости лет. Что
ты ее защищаешь? На себя посмотри! Ты надел эту рубашку еще вчера. Я видела. И
можешь мне не рассказывать.
- Рубашку…
- Как можно жить?! Ответь, я тебя спрашиваю! Как ты прожил с
ней почти сорок лет?! Сколько лет из этих сорока она провела дома, а не в
засадах, погонях и на допросах? И что же?! Ты терпишь. А у тебя высшее
образование и ты главный технолог большого завода. Подумаешь, пистолет! Ты
работаешь на военном заводе или на фабрике детского питания? Будь уже мужчиной!
- Вы считаете, Мария Лазаревна, что мне надо развестись с
вашей дочерью…
После этих слов бабушка метала молнию в отца, но не попадала
и уходила к себе, а папа шел на работу. Через какое-то время приходила мама, и
бабушка звала ее пить чай. Она садилась напротив мамы и начинала:
- Лариса, я, конечно, не должна тебе этого говорить…
- Но ты скажешь мама. Хотя могла бы и промолчать. Раз в
жизни. Можешь раз в жизни?
- В этом доме я молчу всегда. С самого рождения.
- Все восемьдесят лет, которые с него прошли, - тихо
говорила мать.
- Ты всегда пользовалась тем, что я плохо слышу, чтобы
говорить мне гадости. Но я слышу хорошо. И если бы не слуховой аппарат, который
мне купил твой муж, я бы слышала еще лучше. Так вот. Ты заметила, что Боря каждый
день уходит на работу в чистых белых рубашках?
3/////////////////////////////////////
- Хочешь, чтобы он уходил в цветных и грязных?
- Я хочу, чтобы дочь моя пошевелила мозгами! Белые рубашки,
галстуки, запонки (три пары!) – это же…
- Мама или ты уже скажешь, что ты хочешь сказать, или я опоздаю
на работу. У меня встреча с помощником прокурора.
- Чтоб он уже не дождался, твой помощник… А Боря-таки ходит
к девочкам. В белых рубашках, которые стирает ему дура-жена!
- Мама! Мама!! У него давление двести на сто. У него
страшная изжога. Он всю ночь пил таблетки. Что ты несешь?!
- Я несу?! Что я от вашей семьи выношу – так это вообще
отдельная песня для хора плакальщиц из «Аиды». Я несу… А почему твой муж
сказал, что не будет сегодня обедать дома? Что вы думаете по этому поводу,
доктор Ватман?!
- Ватсон, мама! Ватсон!! Не изводи меня. Боря идет к
проктологу. Девочки на сегодня отменены.
- Ты ее видела? Она молодая?
- … !!!
- Видела я этих проктологов. Начнут жопой вертеть – не
остановишь…
- Да сколько можно?! Это кошмар какой-то! Рак мозга я от тебя
получу.
После этих маминых слов бабушка метала в маму две молнии, но
не попадала ни одной и гордо уходила к себе.
Когда бабушке исполнилось восемьдесят три года, папа,
которого бабушка очень любила, умер, и они остались с мамой вдвоем. Бабушка
стала сдавать, у нее случались провалы в памяти и мама прятала от нее газовый
ключ и спички – бабушка зажигала газовую плиту, забывала зачем и уходила. Мама
боялась, что в один прекрасный день придет с работы на пепелище и, уходя на
работу, бабушке оставляла чай и еду в термосе, но та требовала спички и даже
собиралась написать заявление в прокуратору, чтобы ей их вернули. Все же она
опасалась, что ходу заявлению не дадут, поскольку мама работает в милиции и
ворон ворону…
4//////////////////////////////////////
<i>
Несмотря на эти провалы в памяти, бабушка не забыла ни одного из
своих профессиональных медицинских навыков и до самой смерти лечила соседей по
нашему подъезду. Впрочем, она это делала всегда, во всех подъездах, в которых
ей довелось жить.
Лет через десять или пятнадцать после войны, на которой убили
моего дедушку Мишу,* бабушка вышла замуж еще раз. Ее муж, Иосиф Львович, прошел
всю войну и воевал в Сталинграде. Он был шофером и на своем «студебеккере»
подвозил боеприпасы на передовую. От него я впервые узнал о ленд-лизе.
Сталинград его наградил медалью за свою оборону и сахарным диабетом. Не потому,
конечно, что Иосиф Львович ел много сахара, а потому, что стресс, который он
там получил, превратился в диабет. У него были больные ноги. Ходил он с палкой.
Когда кто-то при нем говорил, что «жиды воевали в Ташкенте», Иосиф Львович в
дискуссию не вступал, а сразу бил говорящего палкой. Не то, чтобы он был
могучий старик и никого не боялся, но… видимо, не боялся и на рожон лез сразу.
Соседи его характер знали и при нем думали свои антисемитские мысли про себя.
Правду говоря, Иосиф Львович про соседей и вообще про украинцев думал еще хуже.
Он был, как сказали бы теперь, ксенофоб, а, вернее, его частный случай –
украинофоб и считал украинцев предателями и пособниками фашистов. Его киевских
родственников соседи выдали немцам и они погибли в Бабьем Яру. С бабушкиными
родственниками произошла такая же история, но бабушка, в отличие от своего
мужа, который вышел на пенсию по инвалидности, еще работала в районной
поликлинике, в многонациональном коллективе и ей было трудно быть ксенофобом.
Да она и не любила им быть.
5////////////////////////////////////////////////
Мы с Иосифом Львовичем часто ходили в парк на берегу Днепра.
Ехали мы туда на трамвае. Он сажал меня рядом с собой на места для инвалидов с
детьми и требовал никому, кроме беременных женщин, не уступать место. Вокруг
были представители титульной национальности, и вот им-то как раз и нельзя было
уступать место. Особенно пожилым мужчинам без орденских планок. Иосиф Львович
был уверен, что они во время оккупации сотрудничали с врагом. Свои-то орденские
планки он носил всегда. Мне было страшно неловко, и я сгорал от стыда,
поскольку был приучен родителями поступать совершенно наоборот.
Иосиф Львович мне постоянно что-то рассказывал. На самом
деле, ему было кому рассказывать – у него был взрослый сын от первого брака и
были внуки, но он с ними виделся довольно редко. То ли его не любила невестка,
то ли он ее не любил. Как бы там ни было, а рассказывал он мне. Из его
рассказов я не запомнил почти ничего, кроме того, что в молодости он был
клепальщиком и работал на строительстве моста через Днепр. Здоровье у него
тогда было отменное и, чтобы сэкономить деньги на пачку дешевых папирос, он к
месту работы не плыл на пароме с другого берега, а сам, вручную, переплывал
реку. Может он, конечно, и привирал, но я тогда верил. Про войну и Сталинград я
его, конечно, спрашивал и не один раз. Он отмалчивался и рассказывал мне только
о том, какое замечательное пиво он пил в Вене, куда доехал на своем
«студебеккере» под конец войны.
6///////////////////////////////////
Как и всякий фронтовик, а, тем более, шофер, Иосиф Львович
уснащал свою речь разными словами и выражениями. При мне, конечно, он старался
сдерживаться, а вот когда ссорился бабушкой, то я ему уже не мешал... Надо
сказать, что бабушка во время войны работала в военном госпитале и знала самых
разных слов и сложносочиненных выражений никак не меньше своего мужа. Вообще
бабушка по-русски говорила и, тем более, писала, с большими ошибками, поскольку
в обычной школе она не училась, а закончила в конце двадцатых годов еврейскую
школу-семилетку и, вслед за ней, медицинский техникум, но ругалась безошибочно.
Оба они были людьми горячими и на язык невоздержанными, а потому, когда они
начинали ссориться, я открывал рот и обращался весь в слух. Впрочем, они и
просто так, в мирное время могли сказать все, что угодно. Шире всего я открывал
рот, когда к нам в гости приходила бабушкина сестра и ее взрослая дочь. И
бабушка, и Иосиф Львович, и бабушкина сестра, и ее дочь знали множество
босяцких песен. Они их пели и по-русски и на идиш. Мне при этом строго-настрого
приказывали их не запоминать. До сих пор не помню нецензурный вариант народной
еврейской песни о бедном юноше, который очень хотел жениться. Мне было тогда
лет десять или двенадцать и я, глядя на то, как бабушка и тетка представляют в
лицах эту песню, умирал со смеху, не понимая ни единого слова. Если бы этот
концерт видела мама, то убила бы нас всех.
7//////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Потом прошло много лет. Бабушкина сестра и ее дочь вместе
чадами и домочадцами уехали в Америку. Семья сына Иосифа Львовича тоже уехала в
Америку. И сын и даже нелюбимая невестка обещали его взять к себе, как только
устроятся там, в Нью-Йорке или в Бостоне или в Филадельфии. Наверное, они
обещали бы еще долго, но он умер через год после их отъезда. Бабушка осталась
одна и переехала жить в Серпухов к родителям. После смерти бабушки мама отдала
мне маленький, с ладонь, поднос из какой-то венской кондитерской, который Иосиф
Львович привез с войны в качестве трофея.
Помнится, было еще немецкое трофейное одеяло, которым я
укрывался, когда приезжал к бабушке на каникулы. Желтое, из верблюжьей шерсти –
оно кололось даже сквозь пододеяльник. По обоим его краям шла надпись
коричневыми готическими буквами «Госпиталь города Бреслау». Или это был
госпиталь Данцига… Не помню. Теперь не у кого спрашивать – нет ни одеяла, ни бабушки,
ни Иосифа Львовича. Летних каникул тоже нет.
*Я пишу «убили», хотя надо бы написать «погиб», потому что
дедушка воевал рядовым понтонного батальона. Правда, всего месяца два или три.
В мирной жизни он был бухгалтером в какой-то потребкооперации. Бабушка
говорила, что еще до войны у него вышла книжка стихов… Нет, я с трудом могу
себе представить, как он мог воевать и стрелять в живых людей. Кто-то его убил.
Или что-то. Наверное, шальная пуля и убила в тот момент, когда они наводили
переправу через какую-то речку или отступали, или попали в окружение…
</i>
