⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊
<b>
Замечательный
текст Василия Арканова об отце.
</b>
<i>
…Последние
восемнадцать лет мы живем на разных континентах. У него день - у меня ночь. У
меня закат - у него восход. И наоборот. Я не знаю его новых друзей, и какие
сигареты он теперь курит, и в каком из ящичков его письменного стола лежат мои
фотографии. Я даже не знаю, есть ли у него письменный стол. (Тот, что был
раньше, массивный, заваленный бумагами, с глубокой красной пепельницей, полной
окурков, с кудрявым тряпичным морячком, вечно ухмылявшимся в бороду, погиб,
кажется, в одном из переездов, а компьютер может стоять на чем угодно.) Но по
имейлам, которые обычно приходят от него, когда у нас вечерние новости,
понимаю, что он ложится под утро.
…Я
привык ничего о нем не знать. До того, как нас разделили океаны, нас разделяли
восемь этажей. Он жил на втором, мы с мамой - на десятом. У него была
однокомнатная квартира с кремовой кухней и окнами во двор. У нас -
двухкомнатная со встроенными стеллажами в прихожей. Я не задумывался над тем,
почему так, пока один из моих школьных друзей (кажется, Поник) не просветил,
что мои родители в разводе. Это выглядело полнейшей нелепицей: папа практически
у нас жил. Встречал меня из школы, кормил обедом, сидел со мной над прописями
(отчетливо помню свою истерику от невозможности повторить идеальную букву
образца, и как папа невозмутимо поднимает разбросанные по всей комнате ручки),
отправлял гулять, дожидался маминого прихода с работы, обсуждал с ней дела, мы
вместе ужинали, потом он уходил. Размен нашей большой и красивой трехкомнатной
квартиры на пятом этаже того же дома (в лифте рука еще долго тыкалась в кнопку
"5", тем более что нажимать ее было удобно, а до "10"
приходилось тянуться) мне объяснили необходимостью создать папе условия для
работы. Папа - писатель. А писателю нужны тишина и покой. И потом, он курит, а
у меня аллергия на табачный дым. К разводу это не имеет никакого отношения.
Но
Поник был прав.
Строго
говоря, официально родители были женаты всего десять лет. Но это если не
считать первых четырех, когда они не расписывались. И последующих двадцати, без
названия, в течение которых жили порознь, упрямо доказывая друг другу, что так
оно лучше, хотя на самом деле... Впрочем, что я могу об этом знать? Подробности
их развода едва ли имеют значение. Подробности обычно сообщали маме по телефону
бесчисленные доброжелательницы. Мама выслушивала спокойно, иногда даже со
смехом, потом аккуратно опускала трубку на рычажок и шла на балкон с сигаретой.
Позднее папа много раз повторял мне, что все другие женщины в его жизни -
случайность, что любил и любит он только маму, и что она всегда и на все
реагирует неадекватно. Казалось, он искренне не понимал, как такие глупости
могут ранить. Они бы и не ранили, если бы мамины слова о том, что между ними
все кончено, были правдой. В действительности она так никогда и не сумела
по-настоящему отца разлюбить. Никогда больше не вышла замуж и, сколько ни
отталкивала, ни отрицала, ни вымарывала его из жизни, до самого конца оставалась
рабой своей несчастной, неизжитой, неизживаемой любви.
…Его
медлительность (передавшаяся мне в полном объеме) воспета и высмеяна всеми, кто
знал его в юности. Он не утратил ее с годами, просто слегка уравновесил грузом
прожитых лет. Утренняя чашечка кофе могла растягиваться до обеда, извлечение
носового платка превращалось в таинство, в промежутке между тем, как он чиркал
спичку и прикуривал сигарету, мама успевала вымыть полы, сварить суп, сбегать
за хлебом и накрыть на стол. За то время, пока он подносил сигарету ко рту,
наступало завтра. Он медленно брился, медленно читал газету, медленно ел. И
только чихал быстро и сразу помногу (тридцать-сорок раз кряду), сопровождая
каждый чих досадливыми окриками вроде "Да что ж такое!", или "Ну
сколько можно!". Его мантрой, заклинанием, главным напутствием мне можно
считать слова "Никогда не бегай за троллейбусом", которому я,
впрочем, начал следовать, только оказавшись в Нью-Йорке, да и то не по
внутреннему убеждению, а исключительно ввиду отсутствия на улицах данного вида
транспорта.
Имидж у
отца возник задолго до того, как в русском языке появилось это слово. Он всегда
носил галстук, пиджак и совершенно особое выражение лица, которое одни называли
отсутствующим, другие - мрачным, третьи - сосредоточенным. На самом деле
выражение это было семейным складом черт: уже в Америке я обнаружил его на
вечно насупленном лице своей бабушки. (Сама она была убеждена, что излучает
веселье и бодрость и не могла взять в толк, почему какой-то человек в
супермаркете обратился к ней со словами: Smile, you live
in America.)
Такое же выражение все чаще смотрит из зеркала и на меня, хотя без зеркала я,
как и бабушка, кажусь себе совсем другим: веселым, развязным, с озорной
искринкой в глазах. Фокус в том, что отец научился выдавать свое лицо за маску,
в то время как у нас с бабушкой маска незаметно превратилась в лицо.
Частью
имиджа было то, как он читал свои рассказы: не выделяя реприз, без улыбки,
терпеливо пережидая взрывы хохота. Кто-то (возможно, что он сам) объяснял это
тем, что, дескать, угрюмость необходима сатирикам, чтобы аккумулировать энергию
юмора. Отец терпеть не мог, когда его называли сатириком, но формула эта
подходила к нему идеально. Он и дома смеялся редко. В лучшем случае кивал и
сухо констатировал: "Смешно". В худшем просто кивал. Смеялась обычно
мама. Смех ее был настолько искренен и заразителен, что начинали смеяться все
вокруг. Они и в этом смысле могли бы быть идеальной парой: смехач и смешинка.
Так и хочется прервать сеанс, отмотать пленку назад и пустить заново. С того
места, где он выходит, хлопая дверью, а она выбегает вслед и бросает к его
ногам оставленные им деньги. С того места, где всем нам не до смеха.
…Однажды
он мне сказал, что у меня есть брат. Это было клево. Мы сидели на яхте его
севастопольского приятеля, поглощенного сматыванием спиннинга. Вокруг было
Черное море. Моя удочка не подавала признаков жизни. У отца удочки и вовсе не
было. У него была белая кепка, и сигарета, и взгляд, устремленный за горизонт.
К тому времени я уже давно вышел из возраста, когда у родителей просят братика
или сестричку, поэтому не знал, как реагировать. Мы молчали. Спиннинг трещал.
Знакомый тащил большую рыбину неизвестного происхождения. Пожалуй, это был наш
единственный по-настоящему мужской разговор.
Брат
оказался в Париже. Это было еще клевее. Хотя к моменту его рождения мои
родители уже давно были разведены, его пытались сохранять в тайне от моей
матери. Что было довольно глупо, поскольку упомянутые ранее доброжелательницы
не дремали. Мама все знала, но молчала, потому что отец ей ничего не сказал.
Отец молчал, потому что боялся ее ранить. Мать брата молчала, потому что была в
Париже, да и вообще не отличалась разговорчивостью. Брат молчал, потому что к
тому времени еще не научился говорить, а когда научился, то сразу
по-французски. Получалось, что последние шесть лет один лишь я продолжал жить,
не подозревая о существовании страшной семейной тайны. По этому поводу вполне
можно было закатить скандал, но я боялся распугать рыб. "Купаться будешь? - спросил папин приятель. - Вода знатная".
В те
годы папа не любил ни море, ни рыбу. Первое - потому что чуть не утонул в
детстве, а вторую - из-за мелких костей, которые вонзаются в небо. С возрастом
его вкусы поменялись. Он уже давно не имеет ничего против морских ванн и чуть
ли не каждый вечер готов есть на ужин запеченное филе лосося. Семейные тайны
вывернулись наизнанку: хранить их дальше потеряло всякий смысл. Мамы нет. Брат
женился. Его шумной и красивой свадьбе в предместье Парижа предшествовал
семейный обед, на котором отец торжественно предложил нам послушать его новую
песню. Она называлась "Мой сын". В любом другом месте, в любое другое
время я ни на минуту не усомнился бы, что она про меня (как в свое время не
сомневался, что рассказы "Про Васю великого путаника" или "Плод
просвещения" про меня, хотя уж они-то точно от первой до последней строчки
вымысел). Но тут, сидя рядом с братом, у которого были все основания считать,
что песня про него, я впервые в жизни ощутил, что являюсь лишь одной из многих
сюжетных линий отцовской судьбы, причем совсем не обязательно главной. Из этого
вовсе не следует, что я значу для него меньше, чем привык думать, или что он
любит меня не так сильно, как говорит. Просто в своей жизни, как и в своей
прозе, он остается автором, а мы - персонажами, и нечего возмущаться, если тебе
посвятили третий том и только упомянули в шестом. Никто
ведь не знает, что нас ожидает в одиннадцатом…
Василий
Арканов. Отрывок из рассказа "На каменном мосту".
https://www.facebook.com/misha.kozyrev/posts/885210234851349
https://www.facebook.com/misha.kozyrev/posts/885210234851349
</i>
⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊
