░░|░░|❤️░░|░░|░░|░░|░░|░░|
<b>
Anatoly Golovkov
Израильские заметки
РЕЙН: ДЕВЯТЫЙ ДЕСЯТОК
</b>
░░|Евгений
Борисович человек фантастический, взрывной, по-детски обидчивый,
энциклопедически образованный.
В
его байки умещается целая галерея персон, история литературы Ленинграда и
Москвы, да и нашей жизни с ее дворами, домами, ломбардами. Рейн их охотно
озвучивает в лицах, рассказчик он отменный.
В
молодости модник и пижон, ценитель искусств, обожатель прекрасных дам. Близкий
друг Бродского. На кого из числа немногих поэтов, указала перстом Ахматова.
Поэзия
Жени гипнотична и поэтому соблазнительна для подражания. От этой интонации не
могли отвязаться многие, кто потом называл Рейна учителем. Не только его студенты
в Литинституте.
Потому
что в рейновской поэтике – мощь натуральная, а не созданная голосом, как
кое-кому мерещится.
Я
могу слушать его часами.
Он
любит джаз. Как-то в киевской компании Эллингтон играл ему «Караван», а когда
вышли на Крещатик, Рейн купил Дюку ведро роз… («Поклонимся в черные ноги
артистам!»).
Ты
веришь?.. Верю… Сигаретки не найдется? Только Наде не говори… Я же бросил, ты
знаешь!.. Ага, ага, ну, я так, на всякий случай. Веду его под ручку на улицу
курить, нога его только что из гипса, и Рейн басит – скажи, я хороший поэт?..
Один из самых выдающихся в России... Правда?... Правда…Думаешь, может, и
великий? (сверкает глазом)... Я думаю, ты живой.
Он
не случайно говорит, прикрыв глаза: я знаю, как надо.
А
откуда он «знает», не известно, может, ангелы научили.
Но
нырнув в книжку Рейна, обратно иногда выныривать неохота. Передо мной его
тоненькая, 83-го года, но поразительная по чистоте и мощи - "Имена
мостов", через страницу исчерканная его поправками, и бокал вина.
В
общем, за столько лет выросли наши дети, мы поседели, и сын меня начал дразнить
Дедом Морозом. Поэтому неплохая идея - 29-го надеть красную шубу, белое шапо –
и к Жене завалиться с мешком подарков.
Вдруг
у него снова шампанское и бал шляп?
С
днем рождения, дорогой!
<i>
МОНАСТЫРЬ
...Как
Волги вал белоголовый
Доходит
целый к берегам!
   
Н.Языков
За
станцией "Сокольники", где магазин мясной
и
кладбище раскольников, был монастырь мужской.
Руина
и твердыня, развалина, гнилье -
в
двадцатые пустили строенье под жилье.
Такую
коммуналку теперь уж не сыскать.
Зачем
я переехал, не стану объяснять.
Шел
коридор верстою, и сорок человек,
как
улицей Тверскою, ходили целый день.
Там
газовые плиты стояли у дверей,
я
был во всей квартире единственный еврей.
Там
жили инвалиды, ночные сторожа,
и
было от пол-литра так близко до ножа.
И
все-таки при этом, когда она могла,
с
участьем и приветом там наша жизнь текла.
Там
зазывали в гости, делилися рублем,
там
были сплетни, козни, как в обществе любом.
Но
было состраданье, не холили обид...
Направо
жил Адамов - хитрющий инвалид.
Стучал
он рано утром мне в стенку костылем,
входил,
обрубком шарил под письменным столом,
где
я держал посуду кефира и вина, -
бутылку
на анализ просил он у меня.
И
я давал бутылки и мелочь - иногда.
И
уходил Адамов. А рядом занята
рассортировкой
семги, надкушенных котлет,
закусок
и ватрушек, в неполных двадцать лет
официантка
Зоя, мать темных близнецов.
За
нею жил расстрига Георгий Одинцов.
Служил
он в гардеробе издательства "Гослит"
и
был в литературе изрядно знаменит.
Он
Шолохова видел, он Пастернака знал,
он
с нобелевских премий на водку получал,
он
Юрию Олеше галоши подавал.
Но
я-то знал: он тайно крестил и отпевал.
Но
дело не в соседях, типаж тут не при чем, -
кто
эту жизнь отведал, тот знает, что - почем.
Почем
бутылка водки и чистенький гальюн.
А
то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они
не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.
Но
я бы мог такие свидетельства привесть,
что
обломал бы зубы и лучший богослов.
И,
все-таки, спасибо за все, за хлеб и кров
тому,
кто назначает нам пайку и судьбу,
тому,
кто обучает бесстыдству и стыду,
кто
учит нас терпенью и душу каменит,
кто
учит просто пенью и пенью аонид,
тому,
кто посылает нам дом или развал,
и
дальше посылает белоголовый вал!
1970
</i>|░░
░░░░░░░░░░░░░░░░
