░░|░░|❤️░░|░░|░░|░░|░░|░░|
<b> Anatoly Golovkov
Израильские заметки в ФБ
ВСЕ ВЫ ГЛУПЫЕ И НЕУМНЫЕ!
ВСЕ ВЫ ГЛУПЫЕ И НЕУМНЫЕ!
</b>
░░| <i>Капитан второго ранга в запасе Гринберг сидел у своего подъезда в тени ореха до вечера. Без ходунков ему не встать: от диабета тучен, ноги пудовые, кудри сединой вокруг лица римского сатира.
Давид Аронович не заметил, как оплевали страну, которой он служил, — он находился под чужой водой, возле реактора на подлодке. Потом Чернобыль. Насмотрелся. Ему есть, что сказать, всякому.
Старушка присядет — старушке.
Матерь с ребенком — матери и дитяти.
Псих в ковбойке — психу.
Пацаны ли пойдут обкуренные — пацанам.
Даже дворняге с печальными глазами сельского лекаря, — лишь бы слушала.
Почти все глупые и неумные, считает Гринберг, кроме собаки.
Старушка глуха. Мать с ребенком муж бросил. Сыну скоро в школу, а он писается и от сиськи не отстает, Владиком зовут. Псих, учитель истории, написал труд: как бы сделать, чтоб Россию не боялись. Послал в столицу, приехали, забрали в дурдом.
Школьники на травку просят.
Только дворняга согласна на все, кивая мудрой головой.
Приснилось как-то Гринбергу, что собака говорит хрипло: Ароныч, ты же гений! Звони, мудила, пока не поздно, на Мосфильм. Снимут по твоим историям кино. А там глядишь — в Канны позовут, давать ветку пальмы… А если не дадут?.. Тогда двигай в Израиль, к своим… Азохен вэй, собака, будто бы отвечал Гринберг. В Хайфе был брат Иаков, помер, а к его детям, особенно на ходунках, да с таким весом, разве доедешь?
Ему за шестьдесят.
Грецкий орех сажал его отец портной Арон. Жили в домике на берегу, соблюдали Субботу. Единственные евреи на весь поселок. Его дети слушали море, гудели в раковины, рты были черными от шелковицы. Отец их в свою пошивочную не пускал: булавки, иголки, да мало ли. Пугал швейным манекеном, похожим на «дезертира всех войн».
А теперь, пока живы свидетели Давидовы, — есть полоска света между пятиэтажкой и башней, за которой дрыхнут коты. В ней перемешаны, как на палитре праотцов, трава и дикие оливы. И кусочек солнца светится, как портвейн в стакане.
Давид хватает меня за руку: не пропустите, умоляю, смотрите, смотрите же!..
Псих в ковбойке — психу.
Пацаны ли пойдут обкуренные — пацанам.
Даже дворняге с печальными глазами сельского лекаря, — лишь бы слушала.
Почти все глупые и неумные, считает Гринберг, кроме собаки.
Старушка глуха. Мать с ребенком муж бросил. Сыну скоро в школу, а он писается и от сиськи не отстает, Владиком зовут. Псих, учитель истории, написал труд: как бы сделать, чтоб Россию не боялись. Послал в столицу, приехали, забрали в дурдом.
Школьники на травку просят.
Только дворняга согласна на все, кивая мудрой головой.
Приснилось как-то Гринбергу, что собака говорит хрипло: Ароныч, ты же гений! Звони, мудила, пока не поздно, на Мосфильм. Снимут по твоим историям кино. А там глядишь — в Канны позовут, давать ветку пальмы… А если не дадут?.. Тогда двигай в Израиль, к своим… Азохен вэй, собака, будто бы отвечал Гринберг. В Хайфе был брат Иаков, помер, а к его детям, особенно на ходунках, да с таким весом, разве доедешь?
Ему за шестьдесят.
Грецкий орех сажал его отец портной Арон. Жили в домике на берегу, соблюдали Субботу. Единственные евреи на весь поселок. Его дети слушали море, гудели в раковины, рты были черными от шелковицы. Отец их в свою пошивочную не пускал: булавки, иголки, да мало ли. Пугал швейным манекеном, похожим на «дезертира всех войн».
А теперь, пока живы свидетели Давидовы, — есть полоска света между пятиэтажкой и башней, за которой дрыхнут коты. В ней перемешаны, как на палитре праотцов, трава и дикие оливы. И кусочек солнца светится, как портвейн в стакане.
Давид хватает меня за руку: не пропустите, умоляю, смотрите, смотрите же!..
И мы оба смотрим, как багровый уголек исчезает в воде.</i> |░░