«Дорогая моя Марта. Это письмо придет в обход цензуры. Его обещал передать тебе Ульрих. Он корреспондент газеты «Дас Рейх» и возвращается в Германию через два дня. \...\ ... Самое главное произошло сегодня утром, когда я участвовал в своем первом боевом задании. Я пишу тебе - боевое задание - и мысленно беру эти слова в кавычки. Ты же помнишь, что говорил дядя Гюнтер, когда хлопотал, чтобы меня призвали в зондеркоманду? Он говорил, что поскольку я остался единственным взрослым мужчиной в семье, то на этой войне я просто обязан выжить. А зондеркоманда не воюет, она лишь наводит порядок на тех территориях, которые наши войска уже заняли. Но, как любила повторять наш пастор, благими намерениями чаще всего вымощена дорога в ад. Ты, сестричка, даже не представляешь, насколько он оказался прав.
Утром мы получили боекомплекты к пулеметам, погрузились на машины и с десяток километров тряслись по ухабам и выбоинам. Выгрузились мы около огромной ямы, вырытой, очевидно, накануне. Мой дядя, который ехал сзади нас на «Опеле», приказал установить пулеметы на насыпи и стрелять только по его команде. Потом он достал из машины патефон, завел его и поставил пластинку.
----- 2
<i>
Я даже вздрогнул, потому что эту песню пели сослуживцы нашего отца, когда он устроил вечеринку по поводу того, что я впервые принял участие в марше гитлерюгенд. Я до сих пор помню как сидел в своем нарядном костюмчике рядом с мамой в центре стола, а наши гости пили пиво и весело пели хором: «Ах, майн либер Августин, Августин, Августин». Знаешь, сестрёнка, я сейчас пишу эти строки и так тоскую по тому времени, когда все еще были живы - и мама, и папа, которому после той вечеринки оставалось всего год, хотя мама умоляла его бросить испытывать эти чертовы самолеты.
А потом пластинку, игравшую на капоте «Опеля», заглушили подъехавшие грузовики. Из них выпрыгнули местные полицаи и образовали живой коридор, а со стороны ближайшего леса показалась длинная вереница людей, на рукавах которых были нашиты желтые звезды. Они шли молча, и даже собаки, которых на поводках держали конвоиры, тоже молчали. Мне показалось, что в этом молчании было что-то противоестественное.
Люди знали, что их ведут на смерть, но никто не кричал, не сопротивлялся, не пытался бежать. Мне почему-то вспомнилась воскресная школа и рассказ пастора о том, как безропотно принимали смерть первые христиане, которых римляне выводили на арену и бросали на съедение диким животным. И я вдруг подумал, что на сей раз дикими животными были мы, представители одной из самых цивилизованных наций, которые лежали за своими пулеметами и целились в этих ни в чем не повинных людей.
----- 3
<i>
Впереди колонны шел высокий человек, его лицо было скрыто за огромной седой бородой, за ним шагала масса ребятишек помладше и постарше, а чуть позади шли женщины, старики, старухи. Они шли, поддерживая друг друга, и стараясь не отстать. Заминка случилась только тогда, когда полицаи приказали всем раздеться. У тех, кто медлил, полицаи с руганью срывали одежды, а затем выстроили всех на краю ямы, чтобы нам удобнее было целиться. Но дядя Гюнтер медлил. Он подозвал к себе главного полицая и велел, чтобы тот поставил на колени высокого человека, заросшего седой бородой, который оказался главным раввином этого города. Раввин выполнить приказ отказался и стал что-то кричать, потрясая кулаком и указывая на небо. Тогда полицаи повалили его, и один из них стал обломком булыжника вбивать гвозди в голову лежащего.
Когда тот затих и полицаи отошли в сторону, нам, наконец, дали команду, и мы нажали на гашетки пулеметов. Меня мутило. Я с трудом сдерживался, чтобы не изойти рвотой. Потом, когда все стихло, дядя Гюнтер снова поставил на патефон пластинку и спустился в яму. Он ходил с улыбкой на лице, и самолично стрелял из пистолета в тех, кто подавал еще признаки жизни. А красивый баритон продолжал петь «Ах, майн либер Августин, Августин, Августин». В этот раз я уже не выдержал и едва успел отвернуться в сторону, чтобы не испачкать свой пулемет.
----- 4
<i>
Покойная матушка любила повторять, что бывают времена, когда можно думать о чем угодно, только не о том, что происходит на самом деле. Но, знаешь, сестренка, я никогда уже не смогу перестать думать о том, что произошло сегодня. Наш пастор говорил, что ад – это место где отсутствует любовь. А на войне, как ты понимаешь, нет любви, есть только страх и ненависть, ненависть и страх. Война – это ад. И я сегодня погрузился в него целиком. Я не хотел бы принести его к нам в дом, если бы мне было суждено остаться в живых. Я не хочу, чтобы ты и маленький братишка Клаус заглядывали мне в глаза и видели мое отчаяние. Не хочу.
Дядя Гюнтер составил мне, конечно, блестящую протекцию, спасибо ему за это. Отказаться от нее я могу только ценой собственной жизни. Пойми и не ругай меня. Жить в мире, в котором каждый день уничтожаются десять заповедей нашего Господа, это не для меня. Здесь можно, наверное, сохранить свое тело, но душу уберечь невозможно. Сегодня ночью меня пошлют в наряд, и там я уйду как задумал. Мой выстрел будет означать, что я попрощался с этим миром и плотно прикрыл за собой дверь.
Не печалься, прошу тебя. Бритвенный прибор отца, который я хранил в бельевом шкафу, отдай маленькому Клаусу, когда тот подрастет и почувствует себя мужчиной. А мои дневники и тетрадку с рассказами отыщи в верхнем ящике письменного стола и сожги, не читая. Так будет лучше. Прощай, моя дорогая сестрёнка. Надеюсь, что души наши бессмертны и мы еще встретимся.
Вечно твой - брат Рихард."
