▒▓▒ <i> <b> Хроника текущих событий
Из самого интересного…</i></b>
◈◈◈
๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈ ๚๚๚ ◈◈◈
<b>Инга Каретникова
Портреты разного размера</b>
Об авторе |
Инга Каретникова родилась в Москве в 1931
году. Окончила искусствоведческое отделение Московского университета. Работала
куратором в Гравюрном кабинете ГМИИ. После окончания Высших сценарных курсов
писала сценарии для студии документальных и научно-популярных фильмов. В 1972
году покинула Советский Союз. Год жила в Италии, где опубликовала книгу об
Эйзенштейне в Мексике. С 1973 года жила в США, преподавала сценарное мастерство
в американских университетах, приглашалась кинокомпаниями Германии, Австрии и
Швейцарии в качестве консультанта.
Была награждена Гуггенхеймовской
премией за работу о живописи и кино, а также премиями Карнеги-Меллон и
Радклифского колледжа. В Соединенных Штатах опубликовала несколько книг о кино,
среди них исследования о «Казанове» Феллини, «Веридиане» Бунюэля, «Семь
киношедевров 40-х годов». Книга о сценарном мастерстве «Как делаются
киносценарии» получила широкую известность в Америке и Европе. В 2014 году в
Голландии на английском был опубликован ее роман «Полин». В марте 2015 года
Инги Каретниковой не стало.
Разрыв человека, привыкшего не просто
говорить, но писать на родном языке, резкое погружение в чужой язык чаще всего
завершается тем, что этот человек либо совсем перестает писать, либо продолжает
свою работу на том языке, на котором писал прежде, стараясь не замечать
двусмысленности создавшегося положения.
Когда Инга Каретникова уехала из России, перед
ней, как и перед многими другими людьми гуманитарных профессий, должен был
встать этот катастрофический вопрос: возможно ли продолжение того, что она
делала, там? Сорок два года жизни в Америке ответили на этот вопрос с
предельной выразительностью: она продолжала работать в том же профессиональном
ритме, с тем же напряжением и тем же блеском, только язык ее труда изменился:
книги Каретниковой выходили не в переводе с русского, как это случается почти
всегда, — она писала их по-английски. Помню, как она однажды сказала мне:
«Знаешь, детка, я, кажется, справилась. Я не только сама понимаю, что говорят
американские дети, но и они понимают меня».
«Портреты» — поразительный опыт
возвращения не только в прожитую жизнь — лучше сказать «судьбу», — но и в лоно
родного языка, вытесненного в силу обусловленных этой судьбой обстоятельств.
Работая над «Портретами», она нанизывала человеческие характеры на стержень
собственной биографии, с каждым из них возвращаясь обратно, в не остывшую за
столько десятилетий колыбель своего, как говорят по-английски, «mother tongue»,
в буквальном переводе — «материнского языка».
Ирина Муравьева
<i>
<b> ПЕРЕВОДЧИЦА
ГРЭЙС ФОРБС </b>
Она умерла
со словами «my redimer liveth», xотя все почти тридцать лет, когда я была с ней
дружна и видела ее часто, она была убежденным атеистом, говорила о свoем
абсолютном неверии во что-то высшее, во что-то другое, чем окружающая нас
реальность.
Мы
познакомились, когда она взялась переводить какую-то современную русскую
книжку. Русским языком она занималась много лет, знала его неплохо, но говорить
не могла. В этой книжке было много мата и ругательств, которые было трудно, а
иногда просто невозможно перевести. Она отказалась от этой работы, но в
процессе всех переводческих разговоров мы подружились.
Ее звали
Грэйс Пирс Форбс — такие известные имена. Пирс когда-то был американским
президентом, Форбс — одна из самых богатых семей в стране. Грэйс имела прямое
отношение к обеим семьям. Ее дед с отцовской стороны — правнучатый племянник
президента Пирса — был богатейшим нью-йоркским банкиром, у которого было все,
даже огромный океанский корабль.
Сын этого
банкира, отец Грэйс, был талантливым изобретателем, в числе его изобретений —
шарикоподшипник, вошедший в американскую индустрию. Студентом он как-то провел
длинные каникулы в дореволюционной России, в поместье своего русского приятеля,
и очень полюбил эту страну. И я уверена, что интерес Грэйс ко всему русскому
был продолжением ее любви к отцу.
Другим дедом
Грэйс, отцом ее матери, был известный американский художник Де Форест Браш. На
его вилле во Флоренции Грэйс и две ее сестры подолгу жили, когда были детьми.
Всю жизнь
Грэйс искренне стеснялась своих привилегий. Любая исключительность беспокоила
ее. Она была за равенство в широком смысле, абстрактно. Даже признать, что
скрипач, которого мы только что слушали, играл великолепно, значило, что другие
играют хуже него, и, как она мне объяснила, ей это было неприятно.
Когда мы
познакомились, она в свои пятьдесят лет была очень скромно одета, приятно
смеялась басовитым прокуренным смехом. Никаких модных парикмахерских,
маникюров, дорогих рестoранов, поездок за границу. С раннего утра она читала
или писала.
Ланч был где
попало, а обед был дома, когда ее муж, Кросби Форбс, приезжал домой из музея в
Сайлэмe. Доктор искусствоведения, уникальный знаток старинного китайского
фарфора и серебра, один из своих домов в Милтоне с удивительной коллекцией
китaйского искусства он подарил штату Массачусетс, и теперь это музей.
Кросби
происходил из не менее богатой, чем Грэйс, семьи. Форбсы — бостонские брамины.
Его отец-банкир был фантастически скуп и, как Кросби нам рассказывал, доставая
мелкую монетку из кармана, чтобы дать ему, ребенку, целовал ее, как бы прощаясь
с ней, и говорил, погрозив Кросби пальцем: «Трать разумно». Вообще, по словам
Kросби, отец был довольно жесток с ним и не щадил его самолюбия. Когда его
отправили в частную школу, отец написал наставнику, что его сын любит сладкое и
иногда даже ворует из буфета печенье, поэтому на ночь не надо давать ему
печенье, а давать только грейпфрут. Наставник это письмо прочитал перед всем классом, и все
годы начальной школы у Кросби было прозвище Грейпфрут, a кoгда какой-нибудь
соученик хотел повеселиться, он грозил Kросби пальцем и повторял: «Не воруй
печенье».
Кросби вырос
трудoлюбивым, приветливым, улыбчивым, в расходах на себя скромным, пожалуй,
только за исключением одежды, которую он покупал в лучших лондонских магазинах.
Меня удивило и даже огорчило, когда я узнала, что они с Грэйс купили скрипку у
одного безденежного знакомого и не дали ему сразу всю сравнительно небольшую
сумму, на которую договорились, а долго выплачивали ее частями.
Как и Грэйс,
Кросби был убежденным атеистом и, как Грэйс, годами ходил к психоаналитику.
Тот, наверное, заменял ему священника. Может быть, это была потребность
исповеди, хотя по рождению он был не католик, а шотландский англиканец.
Благодаря
Грэйс, Кросби и их друзьям мы увидели, что такое американский аристократизм, —
манеры, язык, непринужденность, душевная свобода.
Время от
времени Грэйс страдала от депрессий. Они проявлялись в полной пассивности,
молчании, сонливости. Или наоборот — возбуждении, бесконечных разговорах с
повторениями, пристрастии к алкоголю.
Удивительно
было, что Грэйс и я, с таким разным происхождением, в детстве читали одни и те
же книги, слушали одну музыку и играли одни и те же фортепианные пьесы. В
Кембридже мы с ней вместе вслух прочитали «Детство» Толстого, от начала до
конца. Иногда читали по телефону. Свой кусок она начинала по-английски, я
продолжала по-русски, а она потом опять по-английски. Плакали в одних и тех же
местах.
Как хорошо
помню я семидесятилетиe Грэйс! Раннее лето, их сад с мраморным ангелом, кленами
и цветущими яблонями, в котором были расставлены столы. На балконе дома
расположился небольшой оркестр — саксофон, тарелки, контрабас, флейта.
Саксофонист, старый ученый-физик, в молодости, до замужества Грэйс, был ее
возлюбленным. Они играли, как вдруг на балконе среди них появилась Грэйс.
Первый раз я видела ее в таком красивом длинном платье, с цветaми в седых
волосах. Хриплым прокуренным голосом под аккомпанемент оркестра она запела
знаменитую: «Оne of these days you will miss me, honey». Когда она закончила,
ее упросили спеть это еще раз, потом еще. Кросби из сада смотрел вверх, на нее,
и плакал.
Года через
полтора после этого юбилея мы с Грэйс пили кофе в нашем любимом кафе, говорили
о чем-то, и вдруг она спросила, не нахожу ли я, что было бы гораздо лучше, если
бы женщины высиживали своих детей, как куры своих, и не должны были бы рожать —
так уродливо и мучительно. Мысль эта меня сразила. Это была мысль сумасшедшего.
На следующий
день, очень рано, нам позвонил Кросби: Грэйс в больнице, приняла множество
таблеток, вряд ли выживет. Но она выжила.
Ее поместили
в санаторного типа лечебницу, расположенную в лесном парке. Дом — дворец со
старинной мебелью, хрустальными люстрами, картинами, но и строгой охраной.
Прежняя Грэйс исчезла совсем, а с этой, другой, не о чем было говорить. Через
несколько месяцев она вдруг позвонила нам и стала просить забрать ее оттуда.
— Крoсби
почему-то отказывается это сделать, — сказала она.
Незадолго
перед смертью она захотела, чтобы ее перевезли в городок Дублин штата
Нью-Гэмпшир, где она родилась. Она умерла в декабре, во время снежной бури.
Проехать туда было невозможно.
Ее
похоронили на Дублинском кладбище, рядом со всей семьей Пирсов.
</i>
► продолжение следует
