✿*´¨`*✿⊱╮
(
.. .. . . ~✿~
~✿~<i> <b> День
памяти</b></i>
✿.¸¸¸.✿‿.•*´¯✿‿.•*´¯✿‿.•*´¯✿‿.•*´¯✿‿.•*´¯✿‿.•*´¯✿‿.•*´¯✿⊱╮
<b>
Александр ВОЛОДИН: «Жалость и стыд —
вот
что
я
вынес
с
фронта».
Интервью
2001 года
Разговор замечательного драматурга Александра Володина с
обозревателем “Новой
газеты”
Аллой
БОССАРТ
в
Ленинграде-Петербурге
накануне
Дня
Победы
</b>
<i>
<b>— Александр Моисеевич, вы едва ли не единственный
писатель-фронтовик, для кого тема войны не стала главной. </b>
— У меня нет ностальгии по войне.
<b>
— Она же ностальгия по молодости...
</b>
— И по молодости. Моя молодость протекала довольно угрюмо. Я
ни разу не видел в глаза своей матери. Она умерла в Минске. Ни разу не видел
отца. Он женился на женщине, которая поставила условие: без ребенка. Я жил у
дальней довольно богатой родни на правах бедного родственника. В школе мне
собирали как неимущему на ботинки. Когда ходили смотреть “Чапаева”, за меня
скидывались по десять копеек. Я постоянно страдал от унижения. И мечтал
почему-то о деревне, заваленной снегами, где небо ниже над землей, чем в городах...
Кончил полугодичные учительские курсы, 18 рублей хватило до Уваровки, недалеко
от Москвы. Там меня взяли учителем — сразу после десятого класса. В первый же
день напоили, и началась такая грязь... Все стучали друг на друга и требовали
того же от меня. А, думаю, хрен с ним, пойду в армию — пусть там решают, что
делать со мной. Это было за два года до войны, мне еще не исполнилось
семнадцати. Казарма меня добила... И вот сбежал я в самоволку, на свидание. В
то время как раз... ой, забыл чин... ну, начальник всей армии...
<b>
— Маршал?
</b>
— Да, маршал Тимошенко издал указ: если рядовой не
подчиняется приказу офицера, тот может “воздействовать физически”. По морде.
Если же боец вновь не подчиняется, офицер имеет право стрелять.
<b>
— И вы попались?
</b>
— Да, напоролся, помню, на капитана Линькова. “Боец, стоять,
кругом!” Но, наверное, устаешь от долгого унижения. “Что, стрелять в меня,
сука, будешь? Ну и стреляй!” И я пошел. Конечно, он не выстрелил.
<b>
— А что за девушка, ради которой вы так рисковали?
</b>
— Смешная девочка... Пережидаю дни до призыва у родни. Вдруг
звонит какая-то. И стала разыгрывать меня, так забавно! А потом предложила
встретиться. Тут надо кое-что понять. Нечаянно я услышал, как мой троюродный
брат-красавец сказал: “Интересно, Шурика сможет когда-нибудь полюбить женщина?”
Я взял маленькое зеркальце, посмотрел на себя в профиль и понял: не сможет.
Женщина в белом, как снежная королева, такая прекрасная, что я могу только
боготворить ее издали... И вот та девушка, что звонила, представилась мне такой.
И я говорю: не надо встречаться. За четыре дня до призыва! Вы, говорю, придете
вся в белом, прекрасная, а я — вы не знаете, что увидите... Словом, полный
идиот... Болван, точнее. А она в ответ: да не такая уж я белая и прекрасная, я
как раз черненькая, маленькая. Ну мы и встретились. И вот призыв. Женщины
провожают нас, бегут за грузовиками, плачут. А моя некрасивая не плачет. Кричит
на бегу: “Видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена!”
<b>— “Пять вечеров”, я помню... </b>
— Да... Описал. А тогда думаю себе: жена? Уже? Да пошла ты
на фиг, черненькая, маленькая, почему не беленькая и не прекрасная!
<b>
— Чем же кончилась история с капитаном Линьковым?
</b>
— Да ничем особенно. Считали потом малость чокнутым. Но
относились, хорошо.
<b>
— А дедовщина?
</b>
— Речи быть не могло!
<b>
— Это почему же?
</b>
— Дисциплина была железная. Немецкая. Мы ж дружили с
Германией. Брали пример.
<b>
— А ведь много написано о том, что у нас, по сути, не было
армии. Ни техники, ни обмундирования, ни подготовки.
</b>
— Верно, военной машины не было близко. Все заменяла
страшная дисциплина. Страшная и глупая. Нас не учили стрелять, не учили ползти
по болоту с полной выкладкой, а учили шагистике и послушанию. Не было салаг и
дедов. Все одинаково унижены и одинаково мечтают о свободе. Потом, во время
войны, рядовые стреляли в спину ненавистным офицерам... А на срочной службе мы
жили ожиданием, когда же кончатся эти два года. Но за вторым годом пошел
третий, четвертый, пятый...
<b>
— С каким чувством вы шли на фронт, когда поняли, что
свобода не светит, а светит совершенно другое?
</b>
— Вот именно, что свобода! Это было в Полоцке. Всех нас
повели в Дом Красной армии смотреть кино. А я потихоньку сбежал посмотреть на
людей, честно говоря, на женщин... И вдруг ребята валят — счастливые, обнимаются
и кричат с восторгом: “Ура! Война!” Начало войны означало конец службы. Свободу
от казармы. Идем на запад, увидим другие страны, две-три недели — и мы,
конечно, побеждаем. Но прошло не две недели. И нашего командира, который был
похож на Наполеона и которого мы обожали, расстреляли. Потому что он понимал:
не мы самая сильная армия в мире и свободы никакой нет...
<b>— А вы понимали тогда?
</b>
— Наше отделение, все девять, думали как один человек.
Каждый относился к казарме как к ГУЛАГу, который окружает свободная страна...
<b>
— Когда вы поняли, что вся страна — ГУЛАГ?
</b>
— Очень не скоро. Мы вырвались на свободу войны. И всё
боялись, сидя на линии обороны, что не успеем разгромить этих сук, которые
хотят отнять у нас мирную жизнь в нашей прекрасной стране! Но в какой-то миг я
увидел: это война с марсианами. Мы сидим на линии обороны, над нами летят
какие-то огромные воздушные сооружения. Тихо-тихо. А там где-то, сзади,
приглушенные взрывы. Они стреляли из автоматов. А мы из винтовочек. А потом
открылось самое страшное. Мы не вперед шли, не на запад, а на восток! Мы были в
окружении. И долго-долго мы прорывались. И сколько было дезертиров! И не
одолеть этих марсиан.
<b>
— Война миров?
</b>
— Да. Война миров. Проходишь деревнями — и только обгорелые
печки. И ребята, теряя головы, бросались в магазины, хватали бутылки, пили,
пили, хватали из касс деньги, деньги, деньги... Но когда доходили до большой,
трудной реки — эти деньги выкидывали, они были тяжелые. А крестьянки давали нам
молоко за так...
<b>
— Вы уже понимали, что все было обманом?
</b>
— Конечно. Мне говорил Василь Быков: “Думаешь, кто такой
Матросов? Нашли пьяного солдата и бросили на амбразуру...” Много было вранья. А
правда была вот какая: “Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит, и, значит, смерть проходит мимо. В своих
разляпанных сапогах ты сейчас побежишь в атаку по полю, где вперемешку лежат
враги наши заклятые и мы, прекрасные. Мой лучший друг Суродин с горьковского
завода остался там, на поле, откуда меня вынесли: я видел, как он лежит на
животе и в спине у него воронка. Насквозь. А мы — вперед, вперед, и все
вперемешку, и страшная, разрушительная радость, когда смерть берет не тебя, а
другого... И уже глотки раскрываются, чтобы кричать, чтобы они там, далеко,
испугались: сколько нас, какие мы страшные... Я люблю одну строчку Тарковского:
“И влился голос твой в протяжный и печальный стон “ура”... Мы кричали “ура”
тенорами... Оставались ли мы людьми? Вот вопрос.
<b>
— Что такое любовь на войне?
</b>
— Что значили для нас женщины, рассказать невозможно. Но все
эти прекрасные в белом, ночная пытка моего созревания, были не для рядовых.
Замечательно рассказал о военной любви Петр Тодоровский. Но у меня другой опыт.
Люблю? Кого? Любовницу генерал-майора? Да нет, не бывает так. Любовь на войне
доставалась генералам. А солдаты смотрели издали. Переписывались, все до
одного, с кем угодно! Сочиняли себе любимых, невест...
<b>
— Но у вас-то была настоящая невеста?
</b>
— Да. Я писал той девочке. Некрасивой. Больше-то некому
было. Вот она сейчас прошла там, по коридору.
<b>
— Ваша жена теперешняя?! Вы всю жизнь женаты на одной
женщине?
</b>
— Вот так, как ни странно. Хотя у меня была и другая семья и
младший сын, Алеша. Та женщина, актриса, умерла. И мой старший сын взял Алешу с
собой в Америку. Все это — военное похмелье, расплата за глупые и жестокие
игры, которые, как казалось многим, война спишет. Не списала. Сидят старые
осколки, шевелятся, бродят и болят... Вот как у меня в левом легком. Красивая
женщина в резиновых перчатках мяла меня, мяла... Ах, как было больно! А она
говорит: “У нас в госпитале нет анестезии. Мы не можем сделать тебе
обезболивание. Кричи, легче будет”. И резала по живому. Потом оказалось, что
осколок-то она мне не извлекла. Он у меня и до сих пор. Оброс кровью, землей,
жилами... Мне недавно приснился сон. Мой друг Суродин, которого я оставил с
воронкой в спине, спрашивает: “Помнишь, как мы суп ели?” — “Какой суп?” — “Ну,
пили еще...” — “А! Пили — конечно, помню!” — “А тост свой помнишь?” И я
вспомнил тост: если хоть один из нас останется, чтоб он прожил свою жизнь за
двоих! И вот Суродин, которого больше нет, спрашивает: “Ну а живешь-то ты как?”
А я говорю: “Как живу? Принял в семь утра, потом допил. Вредно для нутра, зато
допинг. Мне уже пора, а вам — рано. Что же до нутра — так там рана. Берегу ее,
пою водкой. Вот житье мое. Живу вот как”...
<b>
— И это за двоих? Или работа, успех — это доля “того парня”,
как и смерть?
</b>
— Успех? Да, случаются неожиданности. Идешь по Литейному, а
навстречу — молодой мужик, здоровый, но лицо сморщенное, испитое. Увидел меня,
встал на колени, поднял руки вот так и говорит: “Вы тоже алкоголик!” Значит,
кому-то это близко. А другому — другое близко. А кому ничего не близко, прочитает
и подумает: что за муть собачья... И правильно. Презираю свою писанину.
<b>
— После фильмов и спектаклей, что шли по всей стране, по
всему миру, после “Ники”, “За честь и достоинство”, после “Триумфа” и чего там
еще? </b>
— Я не считаю, что достоин всего этого. Никогда я не верил в
себя. Мне стыдно за все, что я написал. Я не хотел давать Товстоногову пьесу
“Пять вечеров”, “Фабричную девчонку” в “Современник”... Просил Олега: выброси в
помойку и дай слово, что никому не покажешь! Всю жизнь я прожил в стыде, в неловкости,
в неуверенности: не получилось, скучно, бездарно, никому не интересно... Вот
это мне оставила война. Как будто кого-то все время обманывал, все время
лицедействовал... И мне стыдно за мои награды.
<b>— За литературные или за военные? </b>
— Военная одна — “За отвагу”. Сидит у меня в легком, никуда
не денешься. Но литературные — ведь я знаю, что не достоин их. Их дают не за
то, что хорошо написано! Время пришло — вот и дали! Я ненавижу свои руки,
которые писали эти слова. Я смотрю на страницу и думаю: вот идиот! Люди
награждают друг друга, потому что у каждого втайне есть это чувство
нереализованности, каждый ощущает свою бездарность, и нет критериев...
<b>
— Я думаю, вы сильно обольщаетесь насчет ваших собратьев. Да
и критерии не они устанавливают.
</b>
— Критерий на самом деле один. Мой двоюродный брат, режиссер
военно-морского театра, однажды сказал: “Художник должен испытать страх
смерти”. И он его испытал. На подводной лодке. Где и остался навсегда...
<b>
— А вы разве не испытывали?
</b>
— Испытывал. Да. Но я никогда не умирал по-настоящему... И
радость от того, что “смерть опять проходит мимо”, всегда сменялась чувством
стыда. Стыдно. Жалость и стыд. Вот что я вынес с войны.
<b>
— С чем люди приходили после победы? Какими они заставали
себя, страну, близких?
</b>
— Сначала было счастье. Свобода и уверенность, что жизнь
будет прекрасной. Мы вернулись в победившую страну — и это было торжество. А
потом распинали Зощенко. Я был на этом собрании. Он начал было каяться... И
вдруг закричал: “Не мучайте меня! Дайте мне спокойно умереть!” Все сидели, как
на похоронах. А Меттер и я — захлопали. И Симонов сказал: два товарища в задних
рядах присоединили свои аплодисменты к аплодисментам английских буржуазных
сынков. Тогда я понял все. Я понял больше, чем понимал народ своим массовым
сознанием — глупым и уродливым.
<b>
— Как вы думаете, почему именно ветераны, обманутые,
обесчещенные, униженные, так горячо поддерживают коммунистов?
</b>
— А жизнь клали — за что? За что боролись? За дерьмо? Лучше
сдохнуть, чем признаться себе в этом. Я думаю, что со временем массовое
сознание будет меняться. Но мы этого не увидим. Потому и будут здоровые мозги у
народа, что мы, ***, вымрем.
<b>
— А теперешние ребята — вот они-то марсиане и есть.
</b>
— Да! Точно так поменялись полюса человечества.
<b>
— Отъезд ваших сыновей был для вас большой драмой?
</b>
— Володю, старшего, не выпускали восемь лет. Вот что было
драмой. При этом здесь он не мог работать, его область, названия которой я даже
не выговорю, считалась неперспективной. А там он стал звездой. И Алеша теперь
почти такой же знаменитый математик.
<b>
— Вы бы хотели жить с ними?
</b>
— Я преклоняюсь перед моим старшим сыном. Я даже не пишу ему
писем. Я не могу спорить с ним. Рядом с Володей я, как в зоне какого-то мощного
интеллектуального излучения. Трудно быть в слишком большой близости от
светила...
<b>
— А он питает к вам те же чувства?
</b>
— Он никогда не сказал бы об этом вслух. Он мог бы сказать
обо мне так: “Писатель, временно известный в районе Касриловки”...
<b>
— Мне кажется, вы немножко культивируете среди своих близких
и вообще у публики такое отношение... Унижение паче гордости. Нет?
</b>
— Высокое мнение о себе для меня — самое отвратительное
качество. Неуверенность в себе — самое понятное и близкое мне чувство.
<b>
— И ваша мировая известность не поколебала вашей
неуверенности в себе?
</b>
— Нет. Что присуще, от ситуации не зависит.
<b>
— Фундамент личности?
</b>
— Совершенно верно. Мне на минное поле ступить было легче,
чем на огромную сцену Большого театра, когда вручали “Триумф”. Путин, вся
элита... Что я нес! Кричал что-то про старый-престарый рассказ Битова
“Пенелопа”... Потом не мог найти ступенек: все одинаково залито алым, я
спотыкаюсь, возвращаюсь назад, чувствую себя полным идиотом... Полунин мне
сказал: ты отнял у меня роль, я хотел сыграть маленькую клоунаду, но после тебя
это уже невозможно.
<b>
— Александр Моисеевич, это правда, что вы проиграли “Триумф”
в лохотрон?
</b>
— По-моему, это была какая-то другая премия... Мне еще Путин
сказал тогда: “Что-то мы стали с вами часто встречаться”... Да, лохотронщики
разыграли такую блистательную семейную сцену, что мне стало их жалко, и я все
им отдал. И мне не хватило денег на билет. И тогда они скинулись и отдали мне
часть, рублей 150. Благородно, правда? Мне всех жалко. Бедную врачиху, которая
без толку ковырялась с моим несчастным осколком, мачеху мою голодную, жену и
ту, другую женщину, и лохотронщиков, и солдат, и алкоголиков в пивной напротив
— всех. Ты помнишь “Снежную королеву”? Помнишь, девочка Герда нашла своего
мальчика, растопила его сердце, и они, счастливые, уехали в свой Солнечный
Узбекистан. Мне всегда было жалко Снежную Королеву. Мою одинокую в белом, о
которой все мечтают, но никто никогда ее не полюбит.
https://www.novayagazeta.ru/articles/2001/05/07/11760-aleksandr-volodin-171-zhalost-i-styd-151-vot-chto-ya-vynes-s-fronta-187-intervyu-2001-goda
</i>
✿.¸¸♨¸.✿‿♨.•*´¯✿♨
