КОЛОКОЛЬЧИК ОДНОЗВУЧНЫЙ
</b>
Вообще-то, мне очень хочется начать текст со слов: «На днях я разговорился с таксистом, и он…» Ну и дальше — про что угодно. Про особенности и причуды нынешней общественной и политической атмосферы, про ужасы свалившейся на наши столичные головы эпидемии хронического «благоустройства», про войну и мир, про правду и неправду, про искусство и жизнь, да мало ли про что еще.
Но пока не буду. А начну с некоторых рассуждений общего порядка.
Существуют два штампа, «равно чуждых нам».
Один из них — именно тот, с чего я и начал. То есть тот самый «разговор с таксистом», с которого так часто, с некоторой унылой неизбежностью начинается рассказ, очерк, репортаж.
Я помню, как главный редактор одного из изданий, для которого я когда-то писал, на редакционной летучке наставлял молодых и не очень опытных репортеров. «Только сразу предупреждаю, — металлическим голосом говорил он, — если кто-то из вас начнет свой репортаж с того, что «по дороге из аэропорта в город я разговорился с немолодым таксистом, и он рассказал мне то-то и то-то», пеняйте на себя! Задолбали уже эти «таксисты»!
Мне вполне понятны чувства и пафос этого главного редактора. Но мне не очень понятна его категоричность. И мне кажется, что механистическое «штампоборчество» есть ничуть не меньший штамп, а пожалуй что, и больший.
В штампе самом по себе ничего дурного, в общем-то, нет. Просто надо знать и понимать, как им следует пользоваться. Просто надо ставить его там, где «место печати», а не там, где попало.
И вот еще что важно. Этот злополучный «таксист» — прямой потомок старинного «ямщика», подарившего нам столько чудных образцов отечественной лирики.
С самого детства мы дружны с этими «ямщиками». С самого детства сопровождают нас не всегда понятные, но такие бесконечно волнующие слова, как «зга», «облучок», «дрожки», «запятки», «колокольчик под дугой», «почтовые лошади». И «эй, ямщик, не гони лошадей», и «ямщик удалой, разгони чем-нибудь мою скуку!», и «еду, еду в чистом поле», и «беда, барин, буран» — это все оттуда.
А уж гоголевская «птица-тройка»! Вот она у нас уже где, эта «птица»! И чем протяженнее и колдобистее дороги, тянущиеся через нашу бесконечную родину, тем неизбывнее и пронзительнее звучал и продолжает звучать вечный ямщицкий мотив. Вот и у меня однажды сложился сам собой такой непритязательный центонный стишок:
По дороге зимней скучной
Все несется кувырком.
Колокольчик однозвучный,
Ты по ком звонишь, по ком?
Так что «таксист» — это не просто таксист. Таксист — это воплощенная традиция. Традицию можно, конечно, безжалостно ломать. Но можно с ней «работать». А ведь что такое искусство, как не продуктивная рефлексия на различные традиции.
Ну вот. Теперь можно начать. На днях я разговорился с таксистом…
Впрочем, еще одно отступление.
Нынешние московские таксисты нечасто оказываются москвичами. Чаще всего это приезжие. Приезжие из Средней Азии, с Северного Кавказа, из Грузии, Армении, Азербайджана, Украины, Белоруссии, российской глубинки. Когда натыкаешься на человека, родившегося и выросшего в Москве, да еще если и в центре города, да еще и близкого тебе по возрасту, то радуешься ему, как радуешься земляку, случайно обнаружившемуся где-нибудь в джунглях Амазонки или на каких-нибудь Соломоновых островах.
Радуюсь я такому таксисту не потому, что «свой» предпочтительнее «чужого», а потому что общие с совсем посторонним человеком воспоминания о местах, об обстоятельствах и о полузабытых деталях детства и юности всегда драгоценны.
Но чаще всего приезжие, да.
С некоторых пор я замечаю такую закономерность. Во-первых, почти каждый таксист, особенно приезжий, непременно спросит, москвич ли ты. Получив утвердительный ответ, непременно уточнит: «Коренной?» Получив и на это утвердительный ответ, он обязательно скажет: «Мало сейчас в Москве настоящих москвичей». «Да, довольно мало», — согласишься ты. Потом без всякого перехода он вдруг скажет: «Молодец Путин! Все правильно делает!» «Да чего же это такого правильного он делает?» — поинтересуешься ты. — «А что, неправильно?» — «Да, по-моему, не очень, мягко говоря». Он никогда не спорит. Он некоторое время молчит. Потом говорит: «Ну, не знаю. Я человек приезжий. А вы москвич. Коренной. Вам виднее». И снова замолкает, с некоторой опаской косясь в сторону пассажира. «Нет, — думает он, скорее всего, — никакой это не москвич. И уж точно не коренной».
Мне в общих чертах понятна логика его коммуникативного поведения. Ему хочется быть вежливым и любезным. А что может быть приятнее москвичу, да еще и коренному, чем то, что «Путин молодец и правильно все делает». Ему, в общем-то, все равно, правильно Путин делает или неправильно. Ему просто хочется понравиться пассажиру, и его можно понять.
Когда приятного разговора на эту тему не получается, он с облегчением переводит разговор на погоду.
Кстати, о погоде и о «коренных москвичах».
Как-то в начале прошедшей весны водитель азиатского вида и с соответствующим акцентом вдруг спрашивает меня: «Как вы думаете, снег еще будет в Москве?» «Всякое может быть в Москве», — отвечаю я ему. «А когда он будет?» — спрашивает водитель. «Да кто ж это может знать?» — отвечаю. — «Ну вы должны же знать. Видно, что грамотный человек!» Некоторое время мы молчим. Потом опять: «А холодно еще будет?» — «Обязательно!» — «А когда? В марте, в апреле? А сильно будет холодно? А на много дней? А холодно будет со снегом или просто холодно? А лето будет теплое или холодное? А вы москвич? Коренной? Как же не знаете, если коренной?»
Приехали, слава богу!
Примерно в те же дни вез меня по центру Москвы таксист-кавказец. Немолодой, моих примерно годов. Поскольку он был молчалив, инициативу разговора пришлось взять на себя. Он молчал, но слушал внимательно и с вежливым интересом.
Я ему устроил маленькую экскурсию. «Когда-то давно, еще до моего рождения, — рассказываю я ему, — памятник Пушкину стоял не здесь, а вон там». Он старательно и вежливо, но безмолвно изображает интерес. «А это, — говорю, — самый старый в Москве бульвар. Тверской называется». Кивает.
Когда мы проезжали мимо Никитских ворот, я опять говорю: «Вон там, в той большой церкви, венчался Пушкин». Кивает. «А здесь, в этой маленькой, крестили Суворова».
Наконец он размыкает уста и произносит: «Раньше вообще порядок был».
Ну вот… А на днях я таки разговорился с таксистом, с чего я, собственно, и хотел начать, да все что-то мешало.
Таксист был из Таджикистана. Сначала — неизбежное «москвич, коренной, москвичей теперь почти нет, Путин молодец, не молодец, погода».
Потом я его спросил, как там у него на родине. Плохо, говорит, работы нет, вот, говорит, сюда приезжаем работать, но спокойно, войны нет, работы, правда, тоже нет, но спокойно, не стреляют.
«Демократии нет там у вас?» — зачем-то спрашиваю я, как будто сам не знаю.
«Нет, демократии нет! — радостно сообщает он. — Я же сказал: спокойно все, не стреляют. Работы, правда, тоже нет, но не стреляют, спокойно. Нет демократии. Спокойно все».
Потом у него зазвонил телефон, и он завел с кем-то разговор на своем родном языке. Как это всегда бывает в таких случаях, в его речь были вкраплены понятные мне слова. В этот раз они прозвучали два раза. Сначала — ничуть не удививший меня «Казанский вокзал». А потом вдруг — заставившая меня вздрогнуть «цензура». Откуда? Почему?
Нет, видимо, все-таки мне это послышалось. Да и откуда бы взяться в данном контексте «цензуре», тем более что она запрещена российской Конституцией. Послышалось, конечно.
Хотя кто его знает...</i>
http://www.inliberty.ru/blog/2327-Kolokolchik-odnozvuchnyy
