~
°l||l°~ <b> Кунсткамера
</b>~ °l||l°~
<b> <i> Как минчанка Инна Бронштейн подняла
бунт против старости, одиночества и болезней
</i></b>
☝☟
<b> О сыне</b>
<i>
Так бы и сидела, прислонясь слегка.
Так бы и глядела я на облака.
А они белели бы, плыли надо мной.
Может, в самом деле там сыночек мой.
</i>
Просыпаюсь,
и первая мысль: ура! Каждое утро повторяю: «Я проснулась, я жива! Очень важные
слова!» Я плохо просыпаюсь, умру во сне, наверно. Иногда снится, что умираю во
сне и не могу проснуться. А перед сном читаю — иначе буду думать о сыне и не
засну. Знаете, степени счастья зависят от того, какое счастье утрачено. У Льва
Толстого есть: «Счастье — это отсутствие двух несчастий: страшной смертельной
болезни и нечистой совести». Сын у меня был изумительный, вся моя жизнь с
Яшуткой была сплошное счастье. Он окончил радиотехнический институт и ГИТИС в
Москве, остался там. Писал стихи. Когда он приезжал, я была совершенно
счастлива. Как-то приехал, пришел поздно. Утром заглянула к нему — спит. Я ушла
на работу. А он, оказывается, умер во сне. Причина смерти — остановка сердца,
почему — неизвестно. Ему было 32 года. Я вышла на работу сразу после похорон.
Коллеги меня очень поддержали, дружно опекали, не оставляли одну, пока меня не
положили в больницу — без лечения я с ума бы сошла. Меньше чем через два года
умер муж. Я где-то прочла: не дай Бог человеку пережить столько, сколько может.
Надо радоваться мелочам, внукам, если они есть. Бабушки возятся с детками — это
такое счастье и радость, если можешь кому-то помочь. Ничего лучшего не бывает.
В этом ужас мой, ужас одиночества.
Можно искать
утешения в религии. Но я не могу. Религия несовместима с логикой, она от
сердца, не от ума. К сожалению, мне не дано верить. Мое спасение — стихи.
<b> О
родителях и о себе</b>
<i>
Какое
блаженство — на старости лет
Своими
руками не лезть в интернет,
А тихо
искать своего человека
В старинных
томах позапрошлого века.
</i>
Моя семья
жила в Минске. Отец был профессором, известным литературным критиком,
членом-корреспондентом АН БССР и Союза писателей СССР. Это его бюст на полке,
работы известного скульптора Азгура, они дружили. Мама была педагогом и
методистом, ее книжки по дошкольному воспитанию до сих пор есть в детских
садах. Очень красивая пара… Мои воспоминания о детстве начинаются со страшного
июньского вечера 1937 года. Я годами пыталась понять, как же я оказалась у тети
с дядей, без родителей, вспоминала, как забрали маму. Мне было 5 лет, брату — 2
года. Папу, видимо, арестовали на работе. Поздно вечером к нам пришли двое в
военной форме. Сказали, что их прислал папа — отвезти нас к нему в кино. Я
обрадовалась, только не понимала, почему дедушка стоит в углу и молчит. Нас
посадили в машину, в то время это было событие. Сначала со мной приветливо
разговаривали, потом замолчали. Спрашиваю что-то, а они молчат. Я стала
плакать. Привезли нас в дом, полный детей. Над детскими головами — головы
женщин в косынках. Я крепко держала брата за руку — поняла, что что-то
случилось, и боялась его потерять. Люди, сидевшие за столом, что-то писали, и
мы долго стояли в очереди. Наконец, подошли к столу. Я назвала фамилию и наши
имена, нас о чем-то спросили, потом женщина взяла меня за руку: «Ты будешь в
нашем детском доме для больших детей. У нас мало игрушек, поэтому твой
маленький братик будет в другом доме, где игрушек много». Мне дали башенку,
вырвали руку брата и куда-то увели. Я залилась слезами, и что было дальше,
помню смутно.
Потом я
узнала, что вместе с отцом арестовали около ста деятелей белорусской культуры,
включая 22 писателя. Их обвинили в связях с немецкой и польской разведкой,
подрыве советской промышленности, участии в подготовке убийства Кирова и еще
Бог знает в чем. Маму отправили в АЛЖИР — Акмолинский лагерь для жен изменников
Родины. Из окна товарного вагона она смогла выбросить записку с адресом ее
сестер в Москве и просьбой сообщить, что ее везут на Восток. Родные начали нас
искать. Детские дома были забиты такими, как мы, и власти разрешили давать
родственникам сведения о детях. Брат мамы, ударник и стахановец, пробился на
прием к Калинину, и тот приказал найти нас. Через год меня увезла к себе в
Харьков сестра отца тетя Рахиль. А брат попал в Могилев, в семью родных мамы.
Увиделись мы с ним лишь в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации: мы в
Кемерово, они в Новосибирске. Сначала нам заказали разговор по телефону — это
был счастливейший день моей жизни! Помню, шла домой и все телеграфные столбы на
пути обнимала. Общение с братом для меня и сейчас большое счастье. Видимся мы
редко, обоим ходить тяжело, но по телефону общаемся каждый день. О телефоне у
меня много стихов, счастье, что он есть!
В семье тети
и дяди не обсуждали, где мои родители. Длительная командировка, и точка. Я
понимала, что спрашивать нельзя. И придумала версию. Шла гражданская война в
Испании, я знала, что имена воюющих там советских людей не разглашают, они
сражаются под испанскими именами. Я решила, что родители в Испании, и очень этим
гордилась. Правду узнала лишь после войны, когда маме разрешили писать из
лагеря. Мы посылали друг другу стихи… Мама вернулась в 1947 году, нашла работу
счетовода в поселке в Калининской области — жить в больших городах ей
запретили. Школы в поселке не было, и меня поселили у тети Нади в Москве,
поближе к маме. Тетя была на войне танкистом, но к мирной жизни оказалась
совсем не приспособлена. Получив продукты по карточкам, спрашивала: растянем на
месяц или сразу съедим? Мне как иждивенцу полагалось лишь 250 г хлеба. Мы за
день съедали все, а потом ели хлеб с подсолнечным маслом понемногу… голодали. В
1948 году близким родственникам разрешили узнавать о судьбе репрессированных. Я
написала просьбу о приеме в НКВД. Мне было 15 лет. Всю жизнь помню этот день. Иду
по коридору, стучусь в дверь, захожу: длинный кабинет, в конце стол, за ним
работник. Я назвалась и сказала: хочу знать судьбу отца. Он берет папку,
листает и голосом автомата говорит: Бронштейн Яков Анатольевич содержится в
таких-то лагерях. «Так он жив?!» И он тем же голосом, не глядя на меня, не
изменив ни слова, повторяет фразу. Как я была счастлива! Папа жив! А его и
всех, кого тогда взяли, расстреляли еще в 1937 году. Тогда сразу расстреливали.
Ни одна литература так не пострадала, как белорусская — только становление ее
началось, и сразу обезглавили. Якуб Колас и Янка Купала уцелели чудом. Мы
узнали обо всем лишь в 50-х, когда реабилитации начались.
Потом мама
устроилась в Калуге и забрала меня к себе. В 17 лет я заболела туберкулезом в
тяжелой форме, врачи боялись, что не выживу. Направили в Москву в туберкулезный
институт. Оказалось, что нужен препарат, который в стране не выпускается, но
есть у спекулянтов. И мои харьковские дядя и тетя, продав что-то, купили его за
огромные деньги и привезли в Москву. Они меня спасли — через год уже и следов
болезни не было. И я решила учиться в Харькове, ведь там жили такие родные
люди. После института меня оставляли в аспирантуре, но я хотела работать только
в сельской школе. Вдохновилась знаменитым фильмом «Сельская учительница» с
Верой Марецкой и уехала в украинскую деревню. После разоблачения культа
личности мама смогла вернуться в Минск, и я переехала к ней.
▻
Продолжение следует
   
  ~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l° ~