&emsp; &emsp;  ~ °l||l°~  <b> Кунсткамера </b>~ °l||l°~

<b> <i> Как минчанка Инна Бронштейн подняла бунт против старости, одиночества и болезней

</i></b>

☝☟

<b> О сыне</b>

<i>

Так бы и сидела, прислонясь слегка.

Так бы и глядела я на облака.

А они белели бы, плыли надо мной.

Может, в самом деле там сыночек мой.

</i>

Просыпаюсь, и первая мысль: ура! Каждое утро повторяю: «Я проснулась, я жива! Очень важные слова!» Я плохо просыпаюсь, умру во сне, наверно. Иногда снится, что умираю во сне и не могу проснуться. А перед сном читаю — иначе буду думать о сыне и не засну. Знаете, степени счастья зависят от того, какое счастье утрачено. У Льва Толстого есть: «Счастье — это отсутствие двух несчастий: страшной смертельной болезни и нечистой совести». Сын у меня был изумительный, вся моя жизнь с Яшуткой была сплошное счастье. Он окончил радиотехнический институт и ГИТИС в Москве, остался там. Писал стихи. Когда он приезжал, я была совершенно счастлива. Как-то приехал, пришел поздно. Утром заглянула к нему — спит. Я ушла на работу. А он, оказывается, умер во сне. Причина смерти — остановка сердца, почему — неизвестно. Ему было 32 года. Я вышла на работу сразу после похорон. Коллеги меня очень поддержали, дружно опекали, не оставляли одну, пока меня не положили в больницу — без лечения я с ума бы сошла. Меньше чем через два года умер муж. Я где-то прочла: не дай Бог человеку пережить столько, сколько может. Надо радоваться мелочам, внукам, если они есть. Бабушки возятся с детками — это такое счастье и радость, если можешь кому-то помочь. Ничего лучшего не бывает. В этом ужас мой, ужас одиночества.

Можно искать утешения в религии. Но я не могу. Религия несовместима с логикой, она от сердца, не от ума. К сожалению, мне не дано верить. Мое спасение — стихи.

<b> О родителях и о себе</b>

<i> 

Какое блаженство — на старости лет

Своими руками не лезть в интернет,

А тихо искать своего человека

В старинных томах позапрошлого века.

</i>

Моя семья жила в Минске. Отец был профессором, известным литературным критиком, членом-корреспондентом АН БССР и Союза писателей СССР. Это его бюст на полке, работы известного скульптора Азгура, они дружили. Мама была педагогом и методистом, ее книжки по дошкольному воспитанию до сих пор есть в детских садах. Очень красивая пара… Мои воспоминания о детстве начинаются со страшного июньского вечера 1937 года. Я годами пыталась понять, как же я оказалась у тети с дядей, без родителей, вспоминала, как забрали маму. Мне было 5 лет, брату — 2 года. Папу, видимо, арестовали на работе. Поздно вечером к нам пришли двое в военной форме. Сказали, что их прислал папа — отвезти нас к нему в кино. Я обрадовалась, только не понимала, почему дедушка стоит в углу и молчит. Нас посадили в машину, в то время это было событие. Сначала со мной приветливо разговаривали, потом замолчали. Спрашиваю что-то, а они молчат. Я стала плакать. Привезли нас в дом, полный детей. Над детскими головами — головы женщин в косынках. Я крепко держала брата за руку — поняла, что что-то случилось, и боялась его потерять. Люди, сидевшие за столом, что-то писали, и мы долго стояли в очереди. Наконец, подошли к столу. Я назвала фамилию и наши имена, нас о чем-то спросили, потом женщина взяла меня за руку: «Ты будешь в нашем детском доме для больших детей. У нас мало игрушек, поэтому твой маленький братик будет в другом доме, где игрушек много». Мне дали башенку, вырвали руку брата и куда-то увели. Я залилась слезами, и что было дальше, помню смутно.

Потом я узнала, что вместе с отцом арестовали около ста деятелей белорусской культуры, включая 22 писателя. Их обвинили в связях с немецкой и польской разведкой, подрыве советской промышленности, участии в подготовке убийства Кирова и еще Бог знает в чем. Маму отправили в АЛЖИР — Акмолинский лагерь для жен изменников Родины. Из окна товарного вагона она смогла выбросить записку с адресом ее сестер в Москве и просьбой сообщить, что ее везут на Восток. Родные начали нас искать. Детские дома были забиты такими, как мы, и власти разрешили давать родственникам сведения о детях. Брат мамы, ударник и стахановец, пробился на прием к Калинину, и тот приказал найти нас. Через год меня увезла к себе в Харьков сестра отца тетя Рахиль. А брат попал в Могилев, в семью родных мамы. Увиделись мы с ним лишь в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации: мы в Кемерово, они в Новосибирске. Сначала нам заказали разговор по телефону — это был счастливейший день моей жизни! Помню, шла домой и все телеграфные столбы на пути обнимала. Общение с братом для меня и сейчас большое счастье. Видимся мы редко, обоим ходить тяжело, но по телефону общаемся каждый день. О телефоне у меня много стихов, счастье, что он есть!

В семье тети и дяди не обсуждали, где мои родители. Длительная командировка, и точка. Я понимала, что спрашивать нельзя. И придумала версию. Шла гражданская война в Испании, я знала, что имена воюющих там советских людей не разглашают, они сражаются под испанскими именами. Я решила, что родители в Испании, и очень этим гордилась. Правду узнала лишь после войны, когда маме разрешили писать из лагеря. Мы посылали друг другу стихи… Мама вернулась в 1947 году, нашла работу счетовода в поселке в Калининской области — жить в больших городах ей запретили. Школы в поселке не было, и меня поселили у тети Нади в Москве, поближе к маме. Тетя была на войне танкистом, но к мирной жизни оказалась совсем не приспособлена. Получив продукты по карточкам, спрашивала: растянем на месяц или сразу съедим? Мне как иждивенцу полагалось лишь 250 г хлеба. Мы за день съедали все, а потом ели хлеб с подсолнечным маслом понемногу… голодали. В 1948 году близким родственникам разрешили узнавать о судьбе репрессированных. Я написала просьбу о приеме в НКВД. Мне было 15 лет. Всю жизнь помню этот день. Иду по коридору, стучусь в дверь, захожу: длинный кабинет, в конце стол, за ним работник. Я назвалась и сказала: хочу знать судьбу отца. Он берет папку, листает и голосом автомата говорит: Бронштейн Яков Анатольевич содержится в таких-то лагерях. «Так он жив?!» И он тем же голосом, не глядя на меня, не изменив ни слова, повторяет фразу. Как я была счастлива! Папа жив! А его и всех, кого тогда взяли, расстреляли еще в 1937 году. Тогда сразу расстреливали. Ни одна литература так не пострадала, как белорусская — только становление ее началось, и сразу обезглавили. Якуб Колас и Янка Купала уцелели чудом. Мы узнали обо всем лишь в 50-х, когда реабилитации начались.

Потом мама устроилась в Калуге и забрала меня к себе. В 17 лет я заболела туберкулезом в тяжелой форме, врачи боялись, что не выживу. Направили в Москву в туберкулезный институт. Оказалось, что нужен препарат, который в стране не выпускается, но есть у спекулянтов. И мои харьковские дядя и тетя, продав что-то, купили его за огромные деньги и привезли в Москву. Они меня спасли — через год уже и следов болезни не было. И я решила учиться в Харькове, ведь там жили такие родные люди. После института меня оставляли в аспирантуре, но я хотела работать только в сельской школе. Вдохновилась знаменитым фильмом «Сельская учительница» с Верой Марецкой и уехала в украинскую деревню. После разоблачения культа личности мама смогла вернуться в Минск, и я переехала к ней.

▻ Продолжение следует

&emsp; &emsp;  &emsp; ~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l° ~