<i><b>
░ Клавдия Шульженко
</i></b>
Продолжение
<i>
Через год, в 1930-м, они перебрались в Ленинград, в две
большие комнаты в коммуналке на Кировском проспекте. Спальню Шульженко
обставила мебелью из спальни Вырубовой — фрейлины царского двора и любовницы
Распутина. Еще через год родился сын Гоша. Счастливое время! Хотя характер у
Владимира на поверку оказался немногим лучше, чем у Григорьева, — он тоже
требовал полного подчинения и не выносил возражений.
Обоих супругов взял к себе Утесов. Для Коралли придумали
бенефисную программу «Карта Октябрей» к очередной годовщине революции.
Шульженко пела с самим Леонидом Осиповичем в «Музыкальном магазине» — первом за
всю историю мюзик-холлов цельном спектакле, объединенном сюжетом. Чуть позже
режиссер Александров предложил Утесову экранизировать «Музыкальный магазин» —
получился фильм «Веселые ребята». Леонид Осипович очень старался убедить
режиссера взять на роль Анюты Шульженко, но тот был слишком влюблен в
собственную жену Любовь Орлову и снял ее. Утесов и Орлова сделались всенародными
кумирами. Клавдии оставалось кусать локти.
Но слава пришла к ней и без кино — в 1938 году, когда
композитор Илья Жак сочинил для Шульженко песню «Андрюша». Андреи на несколько
лет стали самыми популярными кавалерами по всей стране! Тем временем Коралли
чувствовал, что к нему самому зритель теряет интерес. Сначала его обошел
Менакер, работавший примерно в том же жанре, потом Райкин. Владимир явно
отставал от своей взлетевшей к заоблачным высям жены. А тут еще до Коралли
дошли слухи, что глубоко женатый Илья Жак страстно влюбился в Шульженко.
Поймать Клавдию на фактической измене не удавалось, но ревнивцу было достаточно
и подозрений: в самом деле, что его жена ежедневно делает наедине с этим Жаком,
который с некоторых пор сделался не только ее композитором, но и
аккомпаниатором? Муж, сам отнюдь не святой по части супружеской верности,
принялся бушевать, прилюдно оскорблять, угрожать и бить посуду. Кто-то из
знакомых сочинил эпиграмму: «Шульженко боги покарали. У всех мужья — у ней
Коралли».
Все это тянулось три года. Жак писал для Клавдии шлягер за
шлягером. Однажды они были в гостях у поэта Лебедева-Кумача, и тот все
любовался прекрасными Клавиными руками. Потом схватил салфетку и принялся
лихорадочно записывать стихи. Илья, заглянув поэту через плечо, мгновенно
вдохновился, сел за рояль и на ходу сочинил первые аккорды песни «Руки». Через
пару недель Шульженко уже исполняла ее на сцене. Аккомпанировал Жак. В конце он
вставал из-за рояля и артистично целовал певице ее дивные руки.
Однажды после такого концерта Коралли на глазах у жены
порезал себе грудь ножом. Сказал: «Я доведу дело до конца, если ты уйдешь от
меня». Наутро он назначил Илье встречу на пересечении Мойки и Невского. Жак
сильно опоздал, но все-таки явился. «Глаза виноватые, но смотрит прямо, сукин
сын!» — думал муж, глядя на соперника. Диалог был краток и энергичен.
— Вы напрасно думаете... — начал Жак. — Я ничего...
— Мне плевать, «чего» или «ничего». Ты, Илья, висишь на
волоске. Тебя могут арестовать в любую минуту. И я не хочу, чтобы ты утащил с
собой Клавдию.
Это был чистый блеф, но он сработал! Да и как не сработать,
когда в стране каждую ночь целыми семьями исчезали люди. И хотя эстрадников
пока не трогали, над их головами явно сгущались тучи: «Долой кичманы, поющих у
самоваров Маш и прочий фокстрот! Музыкальному быту — бодрые советские песни!» —
требовало музыкальное начальство.
Больше Илья Жак с Клавдией не встречался. Только прислал на
прощание последнюю песню — «Ты помнишь наши встречи...». Шульженко пела ее со
всей страстью покинутой возлюбленной: «Нет к прошлому возврата и в сердце нет
огня...»
С тех пор Коралли строго следил за тем, чтобы его жене
аккомпанировали только женщины или мужчины, по разным причинам не испытывавшие
интереса к противоположному полу.
О силе синего платочка
Летом 1941 года Коралли с Шульженко гастролировали в
Ереване. Утром в воскресенье 22 июня была репетиция. Владимир Филиппович
носился по сцене, кричал, шумел, убегал за кулисы. Потом пришел директор театра
и растерянно сказал: «Ребята, кажется, началась война».
Сын был в Харькове, у Катаринских, давно ставших друзьями
семьи. Там же оставался недавно овдовевший отец Клавы. А ведь Харьков так
близко к границе! Шульженко и Коралли бросились на почту отправлять телеграмму
Катаринским, потом — на вокзал. Добирались до Харькова четверо суток. Подъезжая
к городу, впервые услышали ухающие звуки бомбежки. С Клавдией случилась
истерика. А тут еще проводник сказал, что поезд велено вести не на центральный
вокзал, где сейчас опасно, а в дальний тупик. Но ведь Гоша с дедом должны были
ждать именно на вокзале! В тупике по строжайшему приказу бригадира поезда двери
не отпирались. Потом состав тронулся — как оказалось, в Ленинград. То и дело
приходилось останавливаться — на железной дороге царила эвакуационная
неразбериха. Пять суток Шульженко сидела в углу купе с безжизненным лицом, на
вопросы ничего не отвечала. И тут случилось чудо! На какой-то крошечной станции
они на несколько минут поравнялись с другим поездом, идущим из Харькова. В
одном из окон Коралли разглядел Райкина. Рванул вниз окно, крикнул: «Аркаша!» И
услышал в ответ: «Володя, Клава! Гоша со мной! И Иван Иванович». И тут поезд
тронулся и ушел вперед. «Теперь все страшное позади, — твердила Шульженко. —
Нужно только дотерпеть до Ленинграда…»
Ленинград встретил их пустыми улицами. Только серым
молчаливым строем уходили Бог знает куда солдаты. Зато ночью от грохота
бомбежек лопались стекла. До окончания кошмара было ох как далеко…
Всех артистов, переодев в военную форму, прикомандировали к
фронтовым концертным бригадам. Причем путь, который приходилось проделывать от
Дома Красной Армии, где все садились в автобус, до мест выступлений, с каждой
неделей становился все короче. Шульженко попыталась было переключиться на песни
с военной тематикой, но слушатели решительно протестовали и требовали лирики.
Да и в гимнастерке просили не выступать, чем очень обрадовали певицу, до
умопомрачения любившую наряды. Однажды к автобусу с артистами привязался
немецкий бомбардировщик, так Шульженко легла грудью на свой концертный
чемоданчик и приговаривала: «Только бы не в платья! Только бы не в платья!»
Началась блокада. Артистам концертных бригад давали военный
паек, но и это плохо спасало. Оркестр редел. В феврале 1942 года от «голодной»
дизентерии умер отец Шульженко. Клавдия Ивановна никак не соглашалась везти его
тело до кладбища на санках и хоронить прямо в мерзлой земле. Чтобы сделать все
по-людски, могильщики потребовали несбыточного: полкило сала и бутылку спирта.
Лишь через четыре дня начальнику ленинградского Дома Красной Армии удалось
раздобыть это богатство. «Только ради вас и вашего «Платочка»!»
Ее песня «Синий платочек» творила на войне и не такие
чудеса! А началось все с того, что после одного концерта к Шульженко подошел
молодой лейтенант и сказал, что сочинил стихи на мотив известного вальса с тем
же названием. Старый «Синий платочек» — легкомысленный, озорной — исполняли и
Лидия Русланова, и Изабелла Юрьева. Но как только Шульженко стала петь его с
новыми словами, все как по команде убрали «Платочек» из репертуара. И в истории
остался только щемящий сердце второй вариант, подаренный Клавдии 22-летним
лейтенантом Максимовым. Это его имели в виду бойцы, когда цепляли на штыки
куски синей ткани и с криком «За синий платочек!» бросались в бой.
Однажды Шульженко привезли петь в госпиталь, к обожженным
танкистам. На кроватях лежали не люди, а какие-то мумии в бинтах, неподвижные и
молчаливые. Не ясно было даже, слышат ли они певицу. Вдруг одна из «мумий»
нарушила тишину: «Шутку», пожалуйста». Шульженко спела. Снова гробовое
молчание. «Может, еще чего-нибудь хотите услышать?» Никакого ответа. Клавдия
Ивановна была уже в дверях, когда ей послышалось сзади: «Кунечка!» Этим именем
ее называли немногие. «Кто это сказал? Кто?» — металась Шульженко между
кроватями. А через несколько дней увидела в «Боевом листке», в списке
награжденных солдат и офицеров Волховского фронта: «Старший лейтенант Григорьев
И. П. — орденом Красной Звезды (посмертно)».
Третий возраст
Десять лет после войны прошли как в чаду: концерты,
концерты, концерты, метания между Ленинградом и Москвой, кончившиеся переездом
в столицу, и… возобновившиеся ссоры с мужем. У Коралли были женщины, да и
Шульженко вновь позволила себе увлечься. Это был некий зубной врач, охотно
использовавший близкое знакомство со звездой эстрады в своих интересах.
Накануне Нового, 1956 года Клавдия Ивановна и Владимир Филиппович поняли, что
просто не могут встречать праздник вместе: за 25 лет брак был исчерпан до
капли.
Дальше был ужас раздела имущества, взаимные упреки, злые,
несправедливые письма. Особенно охотно враждующие стороны плакались почему-то
«в жилетку» Утесова. Владимир Филиппович писал ему: «Леонид Осипович! Вы были
первым человеком, которому я рассказал, как мадам нанесла мне непоправимое
оскорбление, назвав меня альфонсом! Вы, Леонид Осипович, сразу дали ей должную
оценку, назвав дешевкой. В последнее время, как мне стало известно, Вы стали ее
защитником. Зная все только с ее слов, Вы не можете, как мне кажется, иметь
правильное суждение» — и так далее, и тому подобное. В конце концов, когда
Шульженко в очередной раз позвонила Утесову, жалуясь, что стараниями Коралли ее
четырехкомнатная квартира на улице Толстого превратилась в коммуналку, Леонид
Осипович резко оборвал: «Клавочка, я вам всегда во всем помогу, но в одном
увольте — чужая семья потемки!»
Позже страсти улеглись, и Коралли даже стал захаживать к
бывшей жене в гости. Правда, Шульженко каждый раз просила: «Только на полчаса,
Володя, больше тебя не вынесу ни я, ни Жорж». Имелся в виду Георгий Епифанов —
последняя и, пожалуй, самая роковая ее страсть…
Эта история началась еще в 1940 году, когда на день рождения
среди мешков других писем от поклонников Клавдии пришла поздравительная
открытка, подписанная «Г. Е.». Шульженко на нее тогда внимания не обратила, но
такие открытки стали приходить ей на каждый праздник в течение 17 лет! В конце
концов Клавдия Ивановна привыкла к ним и стала гадать, кто же такой этот
таинственный Г. Е. и почему он отправляет свои послания все время из разных
городов России.
Однажды в 1957 году ей представили оператора студии
документальных фильмов Георгия Епифанова: мол, ваш давний, но тайный
воздыхатель. Среднего роста, красивый, мужественный. Как ни удивительно, но
Клавдия сразу поняла: он и есть Г. Е.
Он рассказал, как летом 1940 года девушка затащила его,
22-летнего студента операторского факультета, в мюзик-холл. Как сюжет спектакля
показался ему полной глупостью. И как произошло чудо: крышка огромного
бутафорского патефона, стоявшего сбоку на сцене, открылась, и на кружащемся
диске, изображавшем пластинку, обнаружилась роскошная красавица в облегающем
платье. Ее короткие светлые волосы сияли, она ослепительно улыбалась, а когда
запела, стала еще прекраснее и нежнее. И Епифанов, глубоко презиравший всех
этих ненормальных почитателей, которые роем вьются вокруг артистов, вдруг
почувствовал, что любит эту женщину. Он не мог ни приблизиться к ней, ни
забыть. Оставались открытки. А вот теперь, через столько лет, она перед ним.
Шульженко и Епифанов проговорили целый день, вечер и начало
ночи. А потом она сказала: «Вам пора уходить. Или остаться». И он остался.
Георгию было 39, Клавдии Ивановне — 51 год. Какое-то время оба верили, что
разница в годах ничего не значит…
Они никогда не бывали вместе подолгу — он мотался со своей
камерой по командировкам, она — по гастролям. И снова она получала от него
письма и телеграммы: «Станция Узловая, поезд N 16 Таллин — Москва, вагон 5,
Шульженко Клавдии Ивановне: Москва исстрадалась без тебя, а один москвич,
наверное, умрет, если поезд опоздает даже на минуту. Г. Е.». Она отвечала ему: «Без
тебя я просто чахну, похудела от тоски. Я так тебя люблю, как сорок тысяч
братьев любить не могут. Вчера пела только для тебя, мой родной, любимый. Жорж,
ты моя лучшая песня любви».
Однажды, когда Епифанов был в очередной командировке, с
Клавдией Ивановной случилась беда. Накануне выступления в клубе имени Зуева она
пошла выгуливать собаку, Кузя вырвался и тут же угодил под колеса проезжавшей
машины. Когда приехали ветеринары, пес уже был мертв. С Шульженко случилась
истерика. Сын, приехавший поддержать мать, позвонил в клуб и сказал, что
концерт отменяется. На другой день в «Московской правде» появился фельетон
«Тузик в обмороке»: «Неужели Шульженко свое появление на сцене будет ставить в
зависимость от состояния здоровья незабвенного Тузика?» Вскоре в Москву
примчался Епифанов. Шульженко лежала в постели и молчала: на нервной почве у
нее развилось несмыкание связок. Два месяца Жорж заново учил ее говорить.
Сначала шепотом, потом в голос, потом петь. Только через год Шульженко снова
вышла на эстраду — с программой «Песни о любви». Не той любви, которая была
когда-то, в молодости, в пору счастливой женской зрелости, а той, что была
сегодня, с ней, пятидесятилетней! И публика верила ей и сопереживала. Несмотря
ни на какие фельетоны! Кстати, спустя много лет, уже в начале семидесятых, к
Шульженко пришел автор той статьи и с порога повалился на колени. Сказал, что
недавно погибла его собака и только тогда он понял, почему Клавдия Ивановна не
смогла выйти на сцену в тот злополучный майский день 1958 года.
Со временем Шульженко с Епифановым вскладчину купили
двухкомнатную кооперативную квартиру на улице Усиевича, и Клавдия Ивановна с
энтузиазмом ее обустраивала. Чего здесь только не было! Диван из красного
дерева, купленный у Руслановой, рояль, купленный у Шостаковича… Больше всего
Шульженко гордилась своей посудой и охотно накрывала на стол — когда они с
Епифановым оба бывали в Москве, у них вечно собирались гости. Душой любого
застолья был Жорж, он любил сочинять длинные тосты, много шутил, Шульженко
гордилась им! Еще никогда она не жила так весело и радостно. Единственное, что
омрачало ее счастье, — это заинтересованные взгляды, которые Жорж невольно
бросал на молодых женщин. Клавдия Ивановна ревновала — сначала втайне, потом
открыто, яростно, дико. Нет, он не давал ей настоящего повода, но повод давало
зеркало, в котором Шульженко видела едва заметные метаморфозы, происходившие с
ней. И хотя она ревностно следила за собой: соблюдала строгую диету, изнуряла
себя физическими упражнениями, испробовала на себе все мыслимые кремы и маски —
разница в двенадцать лет между возлюбленными становилась все заметнее…
Однажды в гостях у Тамары Марковой Жорж слишком откровенно
уставился на обтянутый зад знакомой дамы: та что-то уронила под стол и
наклонилась поднять. Шульженко вскочила, едва не опрокинув стул. «Ты нуль,
ничтожество! — кричала она, как только они с Епифановым остались одни. — Только
и зыркаешь своими нахальными глазками по бабам. Какой ты мужик? Даже трехсот
рублей в дом принести не в состоянии!» Это было не только оскорбительно, но и
несправедливо. Ведь кто как не Жорж помог ей из коммуналки переселиться в
отдельную квартиру! Он положил на журнальный столик ключи и ушел из дому:
«Прощайте, мадам».
«Мадам»... Так называл ее и Коралли, когда они расходились.
Шульженко плакала, но при этом чувствовала неожиданное облегчение. Теперь можно
будет бросить изнурившую ее борьбу за молодость. Случилось то, что рано или
поздно неизбежно должно было случиться.
Они встретились вновь лишь через 12 лет, на том самом
концерте в Колонном зале, посвященном ее 70-летию. Жорж сидел, смотрел на
Клавдию и гадал, чего в его душе осталось больше: ненависти к ней или любви.
Ненависть заставила его уйти из ложи, любовь — вернуться, когда он
почувствовал, что ей нужна поддержка. Потом, после ее выступления, он пошел в
гримуборную. «Там пахло увядающими розами и валидолом. Вокруг суетились люди.
«Садись, как хорошо, что ты пришел». О, как мне знаком твой тон. Эта улыбчивая
безмятежность. Так говорят врачи только с безнадежно больными. Наверное, со
стороны мы с тобой так и выглядим — безнадежно. Двое немолодых людей,
пытающихся изо всех сил объяснить друг другу, что этих двенадцати лет глухой
разлуки не было и расстались они только вчера, что они в порядке, что все
хорошо...»
Поправить было уже ничего нельзя. Еще через 8 лет, 17 июня
1984 года, Георгий Кузьмич Епифанов был в очередной командировке во Владивостоке.
Утром он вышел из своего номера и в холле гостиницы увидел газету с фотографией
Шульженко во всю полосу. Он хорошо помнил эту фотографию, ведь он сам когда-то
ее снимал. Ему понадобилось несколько минут, чтобы осознать, почему портрет
обведен черной рамкой.
Епифанов пережил Клавдию Ивановну на 13 лет и умер 24 марта,
в день ее рождения. Накануне было опубликовано его интервью, озаглавленное:
«Одинокий рыцарь примадонны». Он снова признавался великой Шульженко в своей
любви, которую время так и не погасило.
24.03.2015
/ Ирина Стрельникова
Полностью читать ►► http://7days.ru/stars/privatelife/klavdiya-shulzhenko-dve-lyubvi-velikoy-sovetskoy-pevitsy.htm
</i>
