⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊
✈ ✈ ✈
✈ ✈
✈ <b>
Интервью Леонида Броневого
</b>
⑊ ⑉ ⑈ ⑇ ⑆ ⑊
Мне
много лет, и от прожитой жизни два чувства остались – чувство страха и чувство
голода: вечный голод и вечный страх! Став красногвардейцем, один из братьев во
время уличного боя в одиночку пошел на вражеский броневик, прикрывавший вокзал.
Машину парень подбил и уничтожил, но сам при этом погиб — с тех пор родных
героя в Одессе стали называть «броневыми» или «бронированными», и прозвище это
так плотно, можно сказать, намертво к ним приклеилось, что вскоре заменило
Факторовичам фамилию.
Что ж, может, это и к лучшему: впоследствии
оба брата покойного поступили на службу в органы внутренних дел, и новые
документы помогли скрыть тот факт, что их сестра эмигрировала в Америку, однако
не защитили: когда в Украине начались репрессии и связанная с ними напрямую
чистка аппарата, одного из них попросту застрелили, а второго — отца будущего
актера — приговорили к 10 годам лагерей и отправили в Сибирь валить лес.
В связи
с этим детство для Лени Броневого закончилось в восемь с половиной: подававший
надежды скрипач из обеспеченной семьи, не знавшей голода и лишений, жившей в
просторной и светлой четырехкомнатной квартире в центре Киева, оказался с мамой
в ссылке, сполна ощутив, что такое нищета и нужда. Кстати, самому Леониду
Сергеевичу то, что он — Броневой, не нравилось никогда: актер не раз
признавался, что охотнее выступал бы под фамилией матери — Ландау, но перейти
на нее так и не решился: возможно, в глубине души все-таки чувствовал, какая
подходит ему больше...
<i>
Мой
дядька, родной брат отца Александр Броневой, был убит в своем кабинете: он
служил заместителем наркома внутренних дел Балицкого по кадрам. Три ромба имел!
В армии был бы командарм, а там на два звания ниже, комиссар какой-то...
<b>
— Пришли и просто так расстреляли? </b>
— Не
знаю — убит в кабинете, а что удивительного? Ежов вызвал Блюхера — и в кабинете
убил.
<b>
— Да вы что?! </b>
—
Запросто! — какие там приговоры? (Вздыхает).Ужасно... Отца арестовали, когда
мне восемь с половиной лет было, маме — 29, а ему — 31.
Родители мои в Институте народного хозяйства
учились, на рабфаке (для молодых, которые не знают, что это, объясню: рабочий
факультет). Мама экономическое отделение окончила, отец — юридическое, и она
умоляла его: «Не ходи ты в эти спецслужбы, не надо!», но рядом такой брат, и
он: «А куда мне?». — «Лучше в адвокатуру: там будешь людей защищать, а здесь
станешь стрелять их — есть разница или нет?». Мама очень умная была, ее стоило
послушать, но нет, отец подался в ОГПУ, надел гимнастерку, кобуру с
пистолетом... — ему это нравилось.
<b>
— Людей он допрашивал? </b>
—
Говорят, да, и то, что получил по 58-й «десятку», — прости меня, Господи! — по
делу. Заслужил! Это наказание! За каждое преступление, нравственное или
физическое страдание, которое ты кому-то приносишь, обязательно будет наказание
Божеское...
<b> — Чем в Киевском НКВД отец занимался?
</b>
— Был заместителем начальника экономического
отдела, а это ужасный отдел, по выкачке золота у бывших нэпманов — ну, можешь себе
представить, нет? Мне страшную вещь рассказали: он отца нынешнего президента
Академии наук Украины Патона, великого ученого, допрашивал, чтобы золото тот
отдал. Я с Борисом Евгеньевичем не знаком и даже встречаться боюсь — как сын
такого человека...
Когда
отца арестовали, мама сетовала: «Тонны золота через его руки прошли — хотя бы
крупицу себе оставил!», а я уверял: «Мамочка, он же порядочный...». — «Но
дурак! Порядочный дурак!». Я возражал: «Ну, мама, лучше быть порядочным
дураком, чем умным негодяем или жуликом». Кстати, во время ареста...
— <b>...а
это происходило при вас? </b>
— Да, ночью пришли, маузер в деревянной
коробке забрали, что-то там от Дзержинского было, какая-то вещь позолоченная...
Забрали маузер, ремень, отец надел гимнастерку, галифе, сапоги и сказал: «Я
скоро вернусь».
Много
лет спустя я у мамы спросил: «Почему, когда его арестовывали, ты даже слезинки
не проронила?». В детстве спросить об этом не мог, я вообще еще ничего не
понимал — теперь-то уже понимаю... Она ответила: «Потому что все слезы я
выплакала на рабфаке, когда умоляла его в ОГПУ не идти. Сколько рыдала, сколько
кричала — нет, он пошел, и закончил так, как закончил».
<b>
— Слышал, когда вы в Соединенных Штатах
Америки гастролировали, в Сан-Диего в зале вдруг встал человек... </b>
— ...ой, встал! Старик — это ужасно было, и
мне тяжело вспоминать... В конце творческой встречи я обратился к залу:
«Господа, вопросы какие-нибудь есть?». — и он поднялся: «У меня не вопрос — я
хочу вам сказать: ваш отец в 34-м году меня допрашивал, очень жестко». В зале
повисла гнетущая тишина — представляешь мои ощущения? Только что я пел песни, много
рассказывал... «Вы знаете, — потупил я взгляд, — конечно же, он преступник, но,
может, я стал артистом (интуитивно, даже не понимая этого), чтобы хоть немного
загладить его вину» Что еще интересно, человек, поднявшийся в Сан-Диего,
поведал мне о сестре отца — я этого не знал. Отец скрывал, что его родная
сестра эмигрировала в Америку, и когда я там находился, ей было, как мне
сейчас, 83 или 84 года (мужу ее — 27!).
Тот человек сказал: «Ну ладно, а вы знаете, что у вас здесь родная тетя
живет?». Я: «Нет». — «Она миллиардерша, у нее в Голливуде шесть студий — она
вам звонила?». — «Нет». — «А вы ей?». — «А зачем мне ей звонить? — подумает
еще, что денег хочу. Нет, я ее беспокоить не буду». — «Она могла бы дать вам
какую-нибудь роль...». Я плечами пожал: «Я не знаю английского, но ради такого
дела, конечно же, выучил бы». ...Да, отец это скрыл — если бы признался, взяли
бы его в ту организацию!
<b>
— Он вам рассказывал, как в родном НКВД
его допрашивали? </b>
— Не хотел, но однажды все-таки рассказал.
Одна женщина — по-моему, из Ирпеня под Киевом, украинка — умоляла его в
начале 30-х: «Возьмите куда-нибудь сына, пристройте — с голоду ведь умрет!
Есть нечего, уже лебеду съели...». Отец пообещал: «Возьму» — и устроил в
киевское ОГПУ часовым: тот стоял с ружьем, получал какой-то паек, немножко
отъелся. Отец вспоминал: «Когда меня арестовали, привели в мой кабинет, и
смотрю — за моим столом этот мальчик сидит, но это не самое удивительное: у
него в петлице один прямоугольничек».
<b>
— Лейтенант госбезопасности... </b>
— Не будучи до этого ни ефрейтором, ни
старшиной, никем, и первое, что он сделал, — выбил отцу зубы. С ходу так —
подошел... Отец вспоминал: «Кровища течет, но даже не это произвело на меня
впечатление — этого я ожидал, а то, что он мне тыкает, тычет!». «Ты! За кого в
19-м году на комсомольском собрании голосовал — за Ленина или за Троцкого?». На
столе документы лежат... Отец ответил: «За Троцкого, потому что он тогда первым
лицом считался, а Ленин вторым». — «А-а-а, так ты троцкист!». Он: «Нет, я
коммунист».
Ну,
продолжение достойно, конечно, даже не знаю, кого — Солженицына или О'Генри?
На
Колыме, в лагере, утром вывели их на поверку. Зима, под 40 градусов мороз...
«Иванов! Петров! Броневой!». — «Здесь! Здесь! Здесь!». Прибыл новенький, отец
смотрит — на самом краю стоит тот мальчишка, младший лейтенант, в шапочке, в
каком-то пальто тоненьком, весь трясется от холода. «А бригадиром у нас, —
вспоминал он, — был двухметровый матрос с крейсера «Аврора»: первым началу
революции залп дал — за это и сел».
Отец
подошел к нему: «Смотри, тот, который мне зубы выбил, прибыл, стоит...».
Бригадир к замначальника колонии сразу: «Слушай, новенького в мою бригаду
давай!». Пошли рубить лес (или пилить), было, наверное, полшестого утра, идти
далеко, мальчишка совершенно закоченел, да и голодный, сел на пенек. Отец
говорит матросу: «Садиться нельзя — он может замерзнуть!». — «Ладно, я ему
скажу».
Рубили, пилили, мерзли, снова рубили, работали
целый день, про мальчишку забыли... Отец вспоминал: «Возвращаемся, смотрю — на
пеньке что-то ледяное — непонятная какая-то скульптура!». Показывает матросу,
бригадиру этому: «Не он ли?». — «Щас проверим. Ну-ка, дай лом» — и ломом как
ударил! «Никогда, — говорил отец, — не забуду: брызги, как бриллианты, в стороны
разлетелись!» — замерз...
Вообще,
ты знаешь, мне много лет, и от того, что называется прожитой жизнью, у меня два
чувства остались — чувство страха (которое я уже изжил, потому что теперь
ничего не боюсь) и чувство голода: вечный голод и вечный страх! В кабаке сидели
всегда три компании: одни — фронтовики: молодые ребята, без руки, без обеих
рук, без ноги, вторые — воры в законе: человек восемь, шикарно одетые, и третья
компания — хулиганье, все в наколках, отвратительные. Я между тем весь
репертуар Лещенко, Вертинского, Козина выучил, все тюремные песни знаю и все
военные. Как ни странно, воры в законе военные заказывали — может, для
фронтовиков: «В кармане маленьком моем есть карточка твоя...», «Землянку»,
фронтовики — Лещенко, Вертинского и Козина, а хулиганье брало тридцатку (она
красного цвета была), наматывало на вилку — и так нам врезало, что однажды
старика насмерть чуть не прибили. Бросали и кричали: «Мурку!», «По тундре»!» —
и надо было все исполнять.
Вот
там-то с одним из воевавших я познакомился — молодой мальчик, слушай! Он
однажды пришел — три медали «За отвагу» у него на груди! — столько я больше
никогда не видел, только две. Спросил у него: «Скажи, а что надо, чтобы три
такие медали получить?». Он ответил: «Ну, первую дали, когда немецкого
полковника в плен притащил». — «Один взял?». — «Да. Вторую, когда два танка
подбил». — «А чтобы третью дали, надо, наверное, выстрелить в самолет?». Он
улыбнулся: «Я выстрелил и попал в бензобак — не «мессершмитт» сбил, а «юнкерс»,
и вот в той программе, где у меня интервью брали, я сказал: «Я обращаюсь к
министру обороны России:
нельзя
ли узнать, сколько в войну было людей, которые три медали «За отвагу» имели? Не
думаю, что очень много, потому что эту награду только рядовым солдатам... —
...за личную храбрость... — ...давали, и она выше, чем звание Героя Советского
Союза, чем три ордена Славы! Интересно, сколько в России, Украине, Беларуси, не
важно, — в живых их осталось и нельзя ли хотя бы к Героям Советского Союза их
приравнять?». Передачу ту в эфир не пустили, причина мне непонятна, но сейчас я
очень рад, что тебе об этом сказал — может, украинские власти выяснят, сколько
воевало их, с тремя медалями, и сколько уцелело?
<b>
— Вот скажите, как после этого Ленина
вам не любить? </b>
— Нет, я его не люблю — Ленин выступал в
здании нашего театра, «Ленкома», на III съезде комсомола, и такую сказал вещь:
«Между добром и злом нет никакой разницы: добро — это то, что за советскую
власть, а все остальное — зло!». Гром оваций раздался, но ведь это было дано
указание...
<b>
— Конечно! </b>
— Все, конец! Странно — вроде ж учился,
интеллигентный человек... Значит, не совсем интеллигентный, наверное, потому
что «интеллигенция — говно», ее выслать, расстрелять надо...
<b>
— Злой.. </b>
— А вот
почему? Может, потому что маленький... Не знаю, отчего он таким стал — просидел
очень комфортно в Швейцарии, получал деньги...
<b>
— Может, мало получал? </b>
— Нет, много — Сталин и Камо привозили. —
Налеты делали — будь здоров... — Он хорошо в швейцарских ресторанах питался, на
велосипеде ездил, что тоже здорово, но, мне рассказывали, когда выпивал, очень
злой становился. Вот однажды принял на грудь и сказал молодому Сталину:
«Эй, ты, осетин! Пляши!» — и тот сплясал,
после чего уже сам начал делать такое с Хрущевым. Или Микояну подкладывал кусок
торта...
<b>
— Дедовщина! </b>
— Причем повальная, всенародная. Я не знаю,
где раньше концлагеря начались — у нас или в Германии? Надо проверить — мы же
до сих пор не можем установить, сколько в войну погибло и сколько из-за
репрессий: можно посчитать или нет?! Ну а уже после «Семнадцати мгновений...»
вызывает меня директор Театра на Малой Бронной Илья Аронович Коган...
<b> — ...ой, плохая какая фамилия...
</b>
— ...причем во всех смыслах (смеется), а у
него сидит женщина — инструктор Краснопресненского райкома. Он вышел: «Я пойду,
а вы побеседуйте», и она мне: «Есть мнение, что вам нужно вступить в партию». Я
уточнил: «Чье мнение?». — «Ну, есть мнение...». Я говорю: «Я этого не понимаю,
это абстрактно. Ваше мнение?». — «Нет». — «Так чье же?». Она помялась: «Виктора
Васильевича Гришина» — это член Политбюро был...— ...первый секретарь... —
...московского горкома партии.
«Передайте
Виктору Васильевичу, — я ответил, — что у меня другое мнение. Я пытался
вступить в партию после комсомола — меня как сына врага народа, хотя он уже был
реабилитирован, не приняли, и вообще: в партию вступают по двум причинам — либо
по зову сердца, что я хотел тогда сделать, либо из соображений карьерных. С
точки зрения карьеры мне туда идти нечего — она у меня сделана: меня знают,
благодаря этому фашисту я хорошо зарабатываю...». Она вопрос задала: «На партию
вы обижены?».
— «Да,
— я ответил, — обижен: и на партию, и на советскую власть — на всех, кто
наверху». — «Но вы же звание народного артиста СССР ждете...». Я рукой махнул:
«Да дадите — куда денетесь?». Она: «Дадим, но гораздо позднее». Я: «Ну и... —
...подожду»...
<b>
— Точно! </b>
Я долго
не был информирован, что она на дачу к нему ездила, а Андропов посмотрел и
сказал: «Это Плятт, это Евстигнеев, это Тихонов, а вот этот, похожий на
Черчилля, тот, который Мюллер, кто? Броневой? Я знал в Киеве Броневого — я
тогда учился, и человек с такой фамилией меня приютил. Два месяца жил у него,
он меня кормил и поил — без него с голоду бы умер».
<b> — Потрясающе! </b>
— Это дядька мой был, а я и не знал!
<b> — Вы часто негодяев играли — почему?
</b>
— Такая морда.
<b>
— Жирная, как сказал Эфрос? </b>
— Нет, строй лица не положительный.
Положительный — у Стриженова, Ледогорова, Кузнецова... Медведев спросил: «Какие
у вас просьбы и пожелания?», а я плечами пожал: «Никаких». Он удивился:
«Как?». Я: «А что, все что-то клянчат,
да?». — «Все!». — «Ну а мне ничего не надо». — «У вас дача есть?». — «Дачу,
Дмитрий Анатольевич, у нас нормальный человек иметь не может — ее может иметь
Путин, вы или Лужков». — «Почему?». — «Потому что у вас трехсменная охрана, по
50 автоматчиков, вертолеты — значит, дом не сожгут и не взорвут», а Галкин вон
построил дачу, по глупости своей... — ...в деревне Грязь... — ...да-да, и он
получит в свое время, когда поддадут. Нельзя этого делать! — это возможно в
Германии, во Франции, Англии, Америке, но не у нас.
<b>
— Вы так Медведеву и объяснили? </b>
Да: у
меня двухкомнатная, сказал, квартира, и мне ничего больше не нужно — он очень
был удивлен.
<b>
— Вам 85 лет: какое оно — ощущение
возраста при такой ясности ума? Вот я с вами общаюсь — и восхищен, честно!..
</b>
— Ну, Пушкин же сказал: «Под старость жизнь
такая гадость» — откуда он это в 27-28 лет знал?
<b>
— Я все-таки хочу, чтобы вы жили 120
лет, и искренне этого вам желаю... </b>
— Талант — это чувство меры, значит, и в том,
сколько жить, надо меру знать. Не нужно перебирать и в этом, потому что
дотянуть до состояния, когда ты беспомощен и ничего не можешь, ужасно.
</i>
⑊ ⑉ ⑈
Комментариев нет:
Отправить комментарий