(░( <b> Интересно о гениях и известных личностях</b>

Публикация в ФБ

<i>

<b>

Дмитрий БЫКОВ об Александре БРУШТЕЙН

ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА

великое вообще рождается на пограничьях

</b>

1.

Писательская карьера Александры Бруштейн, судьба её книг (точнее, главной Книги) – одна из самых больших загадок ХХ века, хотя, казалось бы, в её личности, текстах и биографии ничего загадочного нет. Больше того – это пример прекрасной ясности, редкой недвусмысленности, и само слово «тайна» не вяжется с её светлым и чистым обликом. Но кто бы мог поверить, что мемуары хорошего, отнюдь не хватавшего звёзд с неба советского драматурга, воспоминания о жизни девочки из еврейской семьи, выросшей в городе Вильно в конце ХIХ века, станут бестселлером, на который в библиотеках будут многомесячные очереди? Кто предсказал бы, что трилогия «Дорога уходит в даль», где рассказывалось о деле Дрейфуса и процессе мултанских вотяков, о революционных кружках и гимназических дружбах, разойдётся на цитаты, по которым многие десятилетия будут опознавать своих?

В этом году отмечается – точней, никем не отмечается – её 130-летие: Сашенька Яновская, Шаська, как все мы её звали вслед за гувернанткой Поль, родилась 12 августа 1884 года. Но эта самая Сашенька Яновская была ближайшей подругой и ровесницей миллионов советских подростков, которые сначала жадно ждали каждой новой книги о её взрослении, а потом бесконечно перечитывали эти три тома.

Мы знали Бруштейн наизусть. Положительно ей были покорны все возрасты и оба пола; я думаю, Бруштейн вообще единственная, кто умудрился создать книгу, равно любезную мальчикам и девочкам. И мой сын так же свободно оперирует цитатами, которые служили паролями для нас: «Мой дуся – ксёндз! Барабанчик, тамбур-мажорчик... Сто Тамарок отдам за одного Шарафута!»

2.

В чём тут загадка? Корней Чуковский писал ей в восторженном письме, что в лепке характеров, в диалогах прежде всего, чувствуется крепкая рука драматурга. Всё так: у Бруштейн всё в большом порядке с речевыми характеристиками, и речь горничной Юзефы не спутаешь с такой же русско-польско-еврейской речью бабушки, а Гриша Ярчук – это не только фирменная приговорка «запохаживается» или шепелявое «слуфай», но и собственный строй фразы, огненная, рыжая пылкость. Но штука в том, что пьесы Бруштейн – даже лучшие и популярнейшие из них – как раз просто хорошие пьесы. То есть это ни разу не хиты. Зрители над ними не рыдали и не хохотали, а над «Дорогой» – сколько угодно. Вот как хотите, а когда она обращается к расстрелянному отцу, у которого даже могилы не было, – я всегда рыдал, даже во взрослые годы, при сотом перечитывании. И «Незабудудки, произведение Варварвары Забебелиной», «печальный бред», как высказался всё тот же её папа про их гимназический журнал, – это вот даже сейчас заставляет меня гнусно хихикать, когда я не перечитываю, а просто вспоминаю эту главу. Дело нут не в драматургии, и не в лепке характеров, и не в умении выписывать речь либо держать сюжет. Заметьте, как у Бруштейн звенит каждое слово, как мгновенно впечатываются в память её резкие, короткие, точные фразы, как она вообще умела хлестнуть и припечатать! ("Так вот, товарищи, в романе Шпанова говна хватило на всех" – это из устного её выступления на обсуждении «Поджигателей», а сколько таких же перлов таят её письма и записанные младшими друзьями остроты!) Это и есть высшее писательское мастерство.

Второе объяснение славы Бруштейн – помимо её чисто стилистического мастерства, лаконизма, темперамента – она была ослепительно нова, хотя был уже, допустим, Кассиль с «Кондуитом и Швамбранией», но у неё материал куда экзотичней. Город, где скрестились три культуры: русская, польская, еврейская. Рубеж веков. Коронация Николая II. Расследования Короленко, подпольные зоманы террориста Кравчинского о террористе Кожухове, грандиозная смена эпох – и на всем этом отпечаток fin de siecle с его роковыми тайнами. И не только в том эта экзотика, что действие происходит на пограничье традиций, культур, языков, – а в том, что всё великое вообще рождается на пограничьях, и книга Бруштейн – во многих отношениях метис. Это и географическое, и хронологическое столкновение крайностей, традиций, поколений (в одной семье Яновских эти три поколения сталкиваются и спорят далеко не идиллически) – и такое же столкновение жанров: воспоминания, подростковая мелодрама, боевик (подпольщиков прячут, обыски, борьба гимназисток с жестокими преподавательницами), сентиментальная сказка, политический детектив, в особенности там, где Бруштейн описывает действительно страшное дело вотяков или борьбу за освобождение Дрейфуса... Вот описываю я это – и даже по описанию сразу вспоминается Катаев, и даже в названиях есть известный параллелизм: "Дорога уходит в даль" – «Белеет парус одинокий». Тем не менее смотрите, какая вещь: при всем бесспорном катаевском мастерстве «Парус» далеко не обладал тем культовым статусом, который есть у книги Бруштейн. И читать его далеко не так интересно: нет в нём той увлекательности, того стремительного сюжетного развития, того предельно серьёзного авторского отношения к происходящему, какое есть в «Дороге». В чём тут депо?

Дело в еще одном пограничье: Бруштейн писала вещь внежанровую, играла в игру без правил, и книга её существует на том же перепутье, на котором всегда стоит отрочество. Это книга детско-взрослая, интересная для любого возраста, потому что старая, почти 80-летняя Александра Яковлевна Бруштейн, которая писала эту книгу, оставалась подростком Сашенькой Яновской. И реакции у неё были подростковые, и эмоции те же, и темперамент, при всем опыте жизни, тот. А книгу Катаева, вот в чём проблема, писал взрослый человек – и отчётливо для детей, придерживаясь всех канонов жанра. Он сказал себе, что сейчас нужен Майн Рид, Вальтер Скотт – и писал историко-революционную ДЕТСКУЮ вещь, в центре которой — ДЕТСКИЙ конфликт между хорошим матросом и плохими полицейскими.

У Бруштейн же всё очень не по-детски, потому что написана эта книга очень не по-взрослому. Бруштейн – прекрасный стилист именно потому, что, в отличие от Катаева, о стиле не думает. Для неё страдания и подвиги Саши Яновской – не детские игры, а настоящие открытия и трагедии. Катаев пишет в прошедшем времени, Бруштейн – в настоящем. Для неё все происходит здесь и сейчас, ничто не кончилось. У Катаева получается – и как иначе? – что революция сняла проблематику его книжки, но для Бруштейн дело мултанцев или Дрейфуса – это сегодня, сейчас, вокруг этого продолжают ломаться копья! Мне скажут, – я всегда к этому готов, – что книжка Бруштейн про евреев и, в сущности, для евреев, поэтому ничто и не кончилось... Но Боже мой! Как странно, как смешно, как, может быть, страшно было бы мне думать тридцать лет назад, что антисемитизм будет актуальной проблемой постсоветской России, что признаваться в нём будет НЕ СТЫДНО, что еврейством автора и героев будут объяснять успех или неуспех книги! Что найдутся люди, которые всерьёз будут утверждать, что книга Бруштейн рассказывает о психологии еврейского заговора (ну как же – все положительные герои как раз евреи, главная просветительница – Маня Фейгель, и вся история в целом – о том, как евреи, вырываясь из черты оседлости, устраивают русскую революцию...)! Мы не можем обойти эту проблему, и несколько слов придётся сказать о ней.

Разумеется, преимущество Бруштейн перед Катаевым не в том, что главные действующие лица у Бруштейн – евреи и дело происходит преимущественно в еврейской среде; кстати, Леня Хованский, Лида Карцева, Варя Забелина с бабкой-генеральшей или Иван Константинович Рогов – русские, Поль – француженка, Жозефа – полька, а денщик Шарафут вообще татарин («Шарафут в лес ходи, вам ежикам лови...), дело в том, что для Бруштейн история – длится, с революцией и Гражданской войной она не закончилась, и даже Вторая мировая ни одной проблемы не сняла. Невежество, глумление, стадность, снобизм, национальное и иное чванство – бессмертны; в каждом классе есть травимый и загнанный, да и с цензурой, и с прочими социальными проблемами всё в большом порядке. Действие «Паруса» происходит в бесконечно далёкой от нас дореволюционной Одессе, но Вильно, в котором живёт Сашенька Яновская, – оно здесь, рядом с нами.

</i>

 Окончание следует )░)