⠁ ⠂ ⠃ ⠄ ⠅ ⠆ ⠇ ⠈ ⠉ ⠊ ⠋ ⠌ ⠍ ⠎ ⠏ ⠐ ⠑ ⠒ ⠓ ⠔ ⠕ ⠖ ⠗ ⠘ ⠙ ⠚ ⠛ ⠜ ⠝ ⠞ ⠟ ⠠ ⠡ ⠢ ⠣ ⠤ ⠥ ⠦ ⠧ ⠨ ⠩ ⠪ ⠫ ⠬ ⠭ ⠮ ⠯ ⠰ ⠱ ⠲ ⠳ ⠴ ⠵ ⠶ ⠷ ⠸ ⠹ ⠺ ⠻ ⠼ ⠽ ⠾ ⠿ ⡀ ⡁ ⡂ ⡃ ⡄ ⡅ ⡆ ⡇ ⡈ ⡉ ⡊ ⡋ ⡌ ⡍ ⡎ ⡏ ⡐ ⡑ ⡒ ⡓ ⡔ ⡕ ⡖ ⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛ ⡜ ⡝ ⡞ ⡟ ⡠ ⡡ ⡢ ⡣ ⡤ ⡥ ⡦ ⡧ ⡨ ⡩ ⡪ ⡫ ⡬ ⡭ ⡮ ⡯ ⡰ ⡱ ⡲ ⡳ ⡴ ⡵ ⡶ ⡷ ⡸ ⡹ ⡺ ⡻ ⡼
<b> Иосиф
Бродский: "Сталинизм - это прежде всего система мышления и только потом
технология власти"
ИОСИФ БРОДСКИЙ. РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ ИСЧАДИИ АДА
</b>
<i>
Полагаю, что в мировой истории
не было убийцы, смерть которого оплакивали бы столь многие и столь искренне.
Если количество плакавших еще легко объяснить величиной популяции и средствами
информации (и тогда Мао, если он, конечно, умрет, займет первое место), то
качество этих слез объяснить гораздо труднее. 20 лет назад мне было 13, я
учился в школе, и нас всех согнали в актовый зал, велели стать на колени, и
секретарь парторганизации — мужеподобная тетка с колодкой орденов на груди —
заломив руки, крикнула нам со сцены: «Плачьте, дети, плачьте! Сталин умер!» — и
сама первая запричитала в голос. Мы, делать нечего, зашмыгали носами, а потом
мало-помалу и по-настоящему заревели. Зал плакал, президиум плакал, родители
плакали, соседи плакали, из радио неслись «МагсЬе funebre» Шопена и что-то из
Бетховена. Вообще, кажется, в течение пяти дней по радио ничего, кроме траурной
музыки, не передавали. Что до меня, то (тогда — к стыду, сейчас — к гордости) я
не плакал, хотя стоял на коленях и шмыгал носом, как все. Скорее всего потому,
что незадолго до этого я обнаружил в учебнике немецкого языка, взятом у
приятеля, что «вождь» по-немецки — фюрер. Текст так и назывался: «Unser Fuhrer
Stalin». Фюрера я оплакивать не мог.
Возможно, повлияло также и то,
что семья готовилась к отъезду. Ибо стало известно, что в результате «дела
врачей» (в результате сомневаться не приходилось) всех евреев будут перемещать
на Дальний Восток, чтоб тяжким трудом на благо своего социалистического
отечества они могли искупить вину своих соплеменников: врачей-вредителей. Мы
продали пианино, на котором я все равно не умел играть и которое было бы глупо
тащить через всю страну — даже если б и разрешили; отца выгнали из армии, где
он прослужил всю войну, и на работу нигде не брали; работала только мать, но и
она держалась на волоске. Мы жили на ее зарплату и готовились к депортации, и
по рукам ходило письмо, подписанное Эренбургом, Ботвинником и другими видными
советскими евреями, которое гласило о великой вине евреев перед советской
властью и которое со дня на день должно было появиться в «Правде».
Но в «Правде» появилось
сообщение о смерти Сталина и о том, что смерть эта — всенародное горе. И люди
заплакали. Но они плакали, я думаю, не потому, что хотели угодить «Правде», а
потому, что со Сталиным была связана (или, лучше сказать, он связал себя с нею)
целая эпоха. Пятилетки, конституция, победа на войне, послевоенное
строительство, идея порядка — сколь бы кошмарным он ни был. Россия жила под
Сталиным без малого 30 лет, почти в каждой комнате висел его портрет, он стал
категорией сознания, частью быта, мы привыкли к его усам, к профилю, который
считался «орлиным», к полувоенному френчу (ни мир, ни война), к патриархальной
трубке,— как привыкают к портрету предка или к электрической лампочке.
Византийская идея, что вся власть — от Бога, в нашем антирелигиозном
государстве трансформировалась в идею взаимосвязи власти и природы, в чувство
ее неизбежности, как четырех времен года. Люди взрослели, женились,
разводились, рожали, старились, умирали,— и все время у них над головой висел
портрет Сталина. Было от чего заплакать.
Вставал вопрос, как жить без
Сталина. Ответа на него никто не знал. От человека в Кремле ожидать его было
бессмысленно. Полагаю, что человек в Кремле вообще его дать неспособен. Ибо в
Кремле — такое уж это место — речь всегда идет о полноте власти, и — до тех
пор, пока речь идет именно об этом,— Сталин для человека в Кремле если и не
плоть, то, во всяком случае, более, чем призрак. Мы все очень внимательно
следили за эволюциями его трупа. Сначала труп был помещен в Мавзолей. После XX
съезда он был оттуда изъят, предан кремации и в качестве урны с прахом вмурован
в кремлевскую стену, где находится и сейчас. Потом — сравнительно недавно —
рядом с урной был воздвигнут довольно скромный (по понятиям нашего времени)
бюст. Если усматривать символический смысл во всех этих трансформациях — а его
приходится усматривать, иначе каков же их смысл? — то можно сказать, что
поначалу в Кремле доминировало намерение сохранить статус-кво, потом
возобладало желание предать оный статус-кво — правда, частично — анафеме; затем
анафему было решено — тоже частично — снять. То есть создавалось впечатление,
что никто не знает, что делать с мертвецом. Но с мертвецом ли?
Физически, конечно, да; но
психически? Тут, конечно, легко пуститься в рассуждения, что дело не в Сталине,
но в системе, им порожденной или его породившей; что хотя России нужен был свой
Нюрнбергский процесс, даже лучше, что его не было, ибо идея прощения (особенно
неосознанная) выше, чем идея «око за око»; что технический прогресс рано или поздно
все поставит на свои места, ибо даже тоталитарная система, если хочет быть
жизнеспособной, должна перерасти в технократию; что вообще нас ждет
конвергенция. ОК. Но в данном случае меня интересуют не архаичные или
прогрессивные системы и их судьбы. Меня также не интересуют «тайны мадридского
двора» и психология «сильных мира сего». Меня интересует моральный эффект
сталинизма, точнее — тот погром, который он произвел в умах моих
соотечественников и вообще в сознании людей данного столетия. Ибо, с моей точки
зрения, сталинизм — это прежде всего система мышления и только потом технология
власти, методы правления. Ибо — боюсь — архаичных систем мышления не
существует.
</i>
⫸
окончание следует
Комментариев нет:
Отправить комментарий