° 。 ° ˛˚˛ * _Π_____*。*˚
˚ ˛ •˛•˚ */______/~＼。˚ ˚
˚ ˛ •˛• ˚ ｜ 田田 ｜門 ღ ღ  
 
<b>Михаил
Бару</b>
 
<i>
Первые три месяца своей жизни я прожил в подвале. Ну, не то чтобы совсем
в подвале, но в полуподвале. Моя мама приехала рожать меня из Серпухова в Киев,
к бабушке. Почему из Серпухова в Киев? Потому. Мама не обсуждала приказы.
Бабушке было виднее – она была хирургической сестрой и твердо знала, что в
Серпухове можно родить кого угодно, но только не здорового нормального ребенка.
Что же касается папы, то с высоты бабушкиного медицинского образования его не
было видно вообще. Тем более из Киева.
Короче говоря, вариантов у меня не было. Я родился в Киеве,
на Подоле, в одном из районных роддомов. Привезли меня оттуда домой, к бабушке,
на Ярославскую улицу, в большой старинный дом то ли начала прошлого века, то ли
конца позапрошлого. На самом деле привезли меня не только к бабушке, а еще и к
ее сестре Оле, к ее мужу Грише, к двум их детям Лене и Аркаше, к прадедушке
Лазарю и прабабушке Злате. Все они, вместе с моей бабушкой Маней, проживали в
полуподвальной комнате площадью в двадцать один квадратный метр. Комнату они
разгородили фанерой на три части. В одной жила тетя Оля с семьей, в другой –
моя бабушка Маня с мамой и мной, а в коридоре… Как они устроили там коридор –
ума не приложу. На самом деле это была третья часть комнаты, в которую выходили
две двери от тети Оли и бабушки и еще одна общая дверь для выхода в подъезд.
Вот в этом трехдверном пространстве проживали прадедушка и прабабушка. У
прадеда была узенькая железная кровать, а у прабабушки раскладушка, которую она
днем куда-то прятала. Или наоборот. В том смысле, что Злата была очень
маленькой, тихой и хрупкой старушкой. Домашние ее могли куда-нибудь прятать,
чтобы не дай Бог не повредить в тесноте.
/////////////////////////////////
<i>
Из удобств у бабушкиной семьи была большая печь, стоявшая
посреди комнаты. Она хоть и давала тепло, но площадь уменьшала изрядно. Возле
нее меня и купали все эти три месяца, что я был киевлянином. Вторым и последним
удобством была табуретка за пределами комнаты, в коридоре под лестницей,
ведущей на второй этаж. На табуретке стоял примус. За табуреткой с примусом
чернела закопченная дверь, ведущая в настоящий подвал. Там, в двух подвальных
комнатах без окон жил сапожник с женой и тремя детьми. Сапожник в этой двери
̶н̶а̶р̶и̶с̶о̶в̶а̶л̶ ̶о̶ч̶а̶г̶ прорубил окно, застеклил его и завесил шторами.
Мама говорила, что он потом страшно разбогател на частных заказах – у него в
подвале появилась даже мебель и коврик с оленями. Прадед, который был очень
проницательным и прекрасно разбирался в соседях, а сапожников так и вовсе видел
насквозь, предполагал, что покупка коврика с оленями… Как хотите, а тут не
обошлось без крупных афер с подметками или сапожными гвоздями. Когда человек
начинает покупать ковры просто так, за здорово живешь …
На ночь семья сапожника открывала окошко под лестницу и
дверь из подъезда на улицу, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха в свое
жилище. Мама вспоминала, что свежий воздух упирался изо всех сил и дальше двери
подъезда входить опасался.
<i>
Но вернемся в семью. Прабабушка, как я уже сказал, была
тихой и безобидной. Больше всего на свете она любила лечиться. Не в том смысле,
что она горстями пила таблетки и мазалась мазями, нет. На таблетки и мази у нее
попросту не было денег. Все ее лекарства состояли из зеленки и настойки йода. И
то и другое моя бабушка приносила ей с работы. Йодную настойку она не очень
любила – наутро от нее на теле и следа не оставалось, а вот зеленка могла
продержаться дольше. Можно, конечно, над этим посмеяться, но Злате к моменту
моего рождения в пятьдесят восьмом году было около девяноста лет и прожила она
еще, как минимум, лет пять. Тогдашняя зеленка, видимо, была не чета нынешней,
которая одна сплошная химия и больше ничего.
Прадед мой, в отличие от своей жены был не тихим и не
безобидным. По виду-то он был сущий воробей – небольшого роста, сухой, как
высушенный пескарь и такой же премудрый. У Лазаря была пышная седая шевелюра и
густая борода. Рта в бороде и усах видно не было. Когда я потом, через три или
четыре года приехал погостить к бабушке, то смотрел как завороженный на эту
бороду и никак не мог понять – во что ест прадедушка? Он отщипывал пальцами
крошечные кусочки хлеба и засовывал их себе в бороду. Я был даже готов
поверить, что он там этот хлеб прячет на черный день. Лазарь ел мало, даже
очень и постоянно напоминал своим домочадцам о том, что они слишком много едят.
Сам-то завтракал половинкой яйца и стаканом кипятка, который пил из своей
любимой майонезной банки, хотя…
/////////////////////////////////
<i>
Однажды, когда прабабушка куда-то ушла по делам, которых у
нее, как утверждал прадедушка, никогда не было, он подошел к маме и попросил ее
сварить суп. Суп, который сварила прабабушка, он есть отказывался. Описывая
причину, по которой он его есть отказывался, прадед, любивший говорить красиво
и даже витиевато, начал издалека и поведал маме о том, что перед тарелкой
такого супа надо сначала раздеться догола, прыгнуть в нее и долго там нырять,
прежде чем удастся поймать зубами хотя бы одну единственную вермишелину. Он уже
не в том возрасте, чтобы совершать такие безрассудные поступки. И вообще он не
умеет плавать, не говоря о зубах, которые он вчера положил на свое обычное
место, а сегодня утром никак не мог найти, и если он узнает, что кто-то из
внуков…
Впрочем, жену он любил. У них с прабабушкой была любовь с
первого взгляда. Давным-давно, еще в девятнадцатом веке, прадедушка зашел по
делам к одному купцу и увидел, что полы у него моет какая-то девушка. Точнее
сказать, он увидел, как какая-то девушка моет пол под монументальным купеческим
диваном, и как только прадедушка увидел ту часть, которая под диван не
поместилась, то немедленно решил, что женится на ней. На всей, конечно,
девушке, а не только на ее части.
Вообще о дореволюционном прошлом прадедушки в семье
рассказывали разное. Сам он утверждал, что был управляющим у какой-то графини и
даже имел свой магазин скобяных товаров, но большевики его пустили по миру.
/////////////////////////////////
<i>
Бабушкина сестра рассказывала мне, что в те баснословные
времена, когда их отец был управляющим у графини, они жили в очень большом
достатке. Достаток этот достигал таких размеров, что, во-первых, у их дома был
собственный подвал, а во-вторых, в подвале стояла целая бочка моченых яблок,
которые можно было есть, есть и есть с утра до ночи. Что же касается магазина,
то его существование не подтверждала ни одна из двух бабушкиных сестер*.
Моя бабушка и вовсе говорила, что у ее отца было несколько
ржавых гвоздей и моток проволоки, которые он вечно носил с собой, и если это
называть магазином… Надо сказать, что свой небольшой магазин имелся у прадедушки
и при советской власти. Магазин представлял собой табуретку, на которой стоял
небольшой полотняный мешок с жареными семечками и несколько пачек дешевых
папирос. Тем, кому пачка папирос была не по карману, Лазарь продавал их
поштучно. Бизнесу он посвящал все время до обеда, а после обеда шел смотреть,
как строится новый дом неподалеку. Не то чтобы прадеду обещали в нем комнату
или квартиру или он надеялся принести со стройки какую-нибудь нужную в
хозяйстве дощечку или кирпич, нет. Просто ему было скучно, и стройка была его
единственным доступным развлечением. Там, на этой стройке, он однажды
споткнулся, упал, сломал правую ногу и вскоре умер в возрасте то ли девяноста
трех, то ли девяноста пяти, то ли девяноста семи лет. Левую ногу он сломал еще
во время войны. Она плохо срослась, и по этой причине Лазарь ходил, опираясь на
костыль. Ночью, когда все спали, а прадеда мучила бессонница, он ходил по двум
или трем квадратным метрам своего коридора и стучал костылем по полу.
/////////////////////////////////
<i>
Дети, сначала
почтительно, а потом и без всякого почтения, в довольно сильных выражениях,
просили его перестать стучать костылем и лечь наконец спать, но упрямый прадед
и не думал этого делать. В ответ он стучал не только по полу, но и по фанерной
стене.
– Это все мое! – кричал Лазарь. – И все, кому не нравится,
могут идти к…
По части сильных выражений прадедушка мог заткнуть за пояс и
две таких семьи, как его собственная.
Если бы я был художник вроде Куинджи, то написал бы вид с
птичьего полета тихой украинской ночи с прозрачным воздухом и блещущими
звездами, посреди которой мой крошечный, почти невидимый сверху прадедушка
Лазарь ходит по коридору своей полуподвальной комнаты, стучит костылем и
посылает всех к….
Я спросил у мамы: «Как же вы жили в таких условиях почти два
десятка лет», – то она, не думая, ответила: «Весело». Потом немного помолчала и
добавила: «Вместе».
* До войны сестер было пять. Одна из них, Поля, умерла еще в
сороковом от туберкулеза, а вторая, Сима, погибла вместе с мужем в Бабьем Яру.
От Симы остался хрупкий, истертый на сгибах листок письма, в котором она писала
в сентябре сорок первого из Киева бабушке в Челябинскую область: «Мы пока
живые, а дальше не знаем. У нас в Киеве тихо и хорошо. Не бомбят. Я и Иосиф
остались. Он не хочет ехать и через него мы пропадем».
</i>
Комментариев нет:
Отправить комментарий