❖❖❖

<b> 

Анатолий Курчаткин

</b> <i>  

ТАЙНА, НА КОТОРУЮ НЕТ ОТВЕТА

Сомерсет Моэм, чью книгу «Подводя итоги» следует в свою пору прочитать каждому молодому человеку (а и не только молодому), мечтающему о писательском пути, сказал в этой своей книге, что великая литература есть только у Франции и Англии, в остальных странах есть лишь великие писатели. Вот как дословно звучат эти слова: «У Франции великая литература (другие страны, за исключением Англии, имеют скорее великих писателей, чем великую литературу)».

Звучит, скажем прямо, довольно обидно. Хочется воскликнуть: а что, великие писатели (Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Платонов, Солженицын et cetera, если говорить о России) – это и не есть великая литература?!

Подумав, однако, немного, придется признать, что в утверждении Моэма есть правда, которую трудно опровергнуть.

Великая литература (именно литература!) – это такой совокупный массив художественных текстов, который обладает не просто высоким, но и неизменяемым философско-эстетическим уровнем, ниже которого ни одно произведение не может опуститься. Идет ли речь о чистой «высокой словесности», о литературе жанровой, о литературе детской, литературе для подростков.

------------------------------------------------

2
<i>  
Плохих, самодеятельных, коряво пишущих писателей в такой литературе не может быть по определению: они элементарно не пролезут в те игольные уши властвующей эстетики, что стоят на пути к публикации. Миновать их невозможно. И не потому, что их волевым порядком установило государство или группа каких-то сговорившихся литдеятелей, они возникли сами по себе, сформировались из повседневной, уже многовековой литературной практики. И высоким вкусом пропитаны не только сами писатели, не только критики, не только издатели (как они ни озабочены барышом), но и само читательское сообщество, которое категорически и яростно не примет книгу, не соответствующую параметрам этих самых игольных ушей.

В русской литературе такие игольные уши вроде бы и есть, но обходных путей, проникнуть которыми в «город» литературы – пара пустяков, великое множество. Тут и важность темы, и родовая болезнь русской литературы – групповщина, и атмосфера общей вульгарности жизни, рождающая отсутствие стеснения, что у издателя, а тем паче у читателя, быть дурновкусным.

Как же все-таки, каким образом в литературах, которые не назовешь великими, возникают великие писатели? Самостоятельные, самобытные, открывающие новые горизонты художественности и делающиеся ориентирами для других писателей на долгие годы?

А вот это уже тайна, на которую лично у меня нет ответа.


❖❖❖
<b> 

Анатолий Курчаткин

</b> <i>  

ДА, БОГАТАЯ, МНОГОЦВЕТНАЯ, НО НЕ… В ОБЩЕМ, РУССКАЯ!

Вот уж не думал, что моя рефлексия на мимоходное и ничего не значащее для него замечание С. Моэма о великих писателях и великой литературе вызовет столь бурный взрыв чувств. Некоторых комментариев я просто не понял, смог лишь уловить смысл, что меня винят в том, что я вслед за Моэмом не признаю русскую литературу великой.

Но что такое великая литература? (Не литература, в которой есть великие писатели, а именно что вот великая литература – высящаяся среди других, как Эверест). Собственно, я об этом сказал. Но вынужден повторить, цитирую: «Великая литература (именно литература!) – это такой совокупный массив художественных текстов, который обладает не просто высоким, но и неизменяемым философско-эстетическим уровнем, ниже которого ни одно произведение не может опуститься. Идет ли речь о чистой «высокой словесности», о литературе жанровой, о литературе детской, литературе для подростков. Плохих, самодеятельных, коряво пишущих писателей в такой литературе не может быть по определению: они элементарно не пролезут в те игольные уши властвующей эстетики, что стоят на пути к публикации. Миновать их невозможно. И не потому, что их волевым порядком установило государство или группа каких-то сговорившихся литдеятелей, они возникли сами по себе, сформировались из повседневной, уже многовековой литературной практики. И высоким вкусом пропитаны не только сами писатели, не только критики, не только издатели (как они ни озабочены барышом), но и само читательское сообщество, которое категорически и яростно не примет книгу, не соответствующую параметрам этих самых игольных ушей».

------------------------
2<i>  

Сказанное не означает, что в такой – великой – литературе не могут появляться низкокачественные произведения, низкокачественные писатели, критики и издатели с дурным вкусом, равно как и читатели. Еще как могут, тем более в определенные моменты жизни. Но эти низкокачественность и дурновкусие не будут всевластны, более того – будут прекрасно знать свое место и осознавать свою временность.

Кроме того, великая литература – это, несомненно, та, которая заложила определенную парадигму бытования литературы, в русле и рамках которой возникают и развиваются после другие национальные литературы. Об этом очень хорошо и точно сказал Алексей Козлачков: «Гл дело, мне каж, в том, что фр литература неск столетий задавала образцы для художественных литератур Европы по крайней мере… Образцы не только форм, жанров, но и литературного обихода, бытования литературы... Издательской и писательской инфраструктуры - и по сию пору...»

Обладает ли всеми этими качествами русская литература?

Конечно, неудобочитаемый, но первый (вообще первый!) в русской литературе роман «Российский Жилбраз» несчастного Василия Нарежного (роман был запрещен цензурой), довольно быстро обратился гениальными гоголевскими «Мертвыми душами», где язык течет, как янтарный мед, а цветисто-риторические повести Бестужева-Марлинского – «Героем нашего времени» Лермонтова, но литературное море, поправив язык, ориентировалось более на сюжеты и стиль Нарежного и байронического декабриста, чем на прозу малороссийского петербуржца и задиристого не по чину гусара. Попробуйте читать Вонлярлярского или Маркевича (первый у меня в библиотеке есть, приступал в прошлые годы раз десять, потом решил: неоправданное ничем насилие). Крестовский с его «Петербургскими трущобами» рядом с Достоевским – какой разительный перепад высот!

---------------------------------
3
<i>  
Конечно, писатели так называемого второго ряда, которых и в школе проходят – Писемский, Помяловский, Слепцов, Левитов – это никак не Крестовский, но поставь рядом Лескова – и опять такой перепад высот! А рядом с Чеховым – Потапенко, оспаривавший при жизни чеховскую популярность, кто захочет сейчас читать Потапенко? А кроме Потапенко, и другие.

И издательское дело у нас весь 19-й век было поставлено так, что хорошему, небульварному писателю издать книжку, особенно первую, было ох как трудно. Мамин-Сибиряк, когда смог наконец эту первую свою авторскую книжку издать, уже лет пятнадцать как печатался по журналам. А Чехов почему так благодарен был Суворину всю жизнь? Опять же: издал первую книжку. А не Суворин бы, так Чехову, может быть, те же пятнадцать лет куковать до книжки.

Только к началу 20-го века русская литература и начала складываться по-настоящему как самостоятельный и значимый «отдел» русской культуры. «Серебряный век» – это не вершина русской литературы, это ее окончательное оформление как литературы. А то, что он стал «серебряным», причиной тому происшедший революционный слом всей российской жизни, подсекший нормальное, свободное развитие литературы на долгие десятилетия. Серебряным веком она, по существу, только восходила к тому состоянию, чтобы – если обстоятельства будут тому благоволить – сделаться великой. Обстоятельства не благоволили.

И воздействовала ли русская литература в какие-то периоды своего развития на другие литературы? Похоже, что до Чехова нет. О воздействии Чехова на английских прозаиков свидетельствует все тот же Моэм, все в тех же «Подводя итоги». Воздействие это он осуждает, Чехов с его «сумеречностью» ему не нравится. Но это уж точно его, моэмовское дело. Факт остается фактом: к Толстому, к Достоевскому – интерес, Чехов же – прямое и сильное воздействие. Один-единственный.

--------------------------------------
4
<i>  

Я полагаю, что у многих при чтении этого поста возникнет вопрос: а где имена Пушкина, Лермонтова (как поэта), Тютчева, Фета, Блока? Все просто и не случайно. Поэзия всегда, и любого народа, глубоко национальна. Переведенная на другой язык, даже переведенная великолепно, она утрачивает ту тонкую игру звуков, которая и делает ее поэзией, смыслы передаются, а внутренняя музыка неизбежно утрачивается. Но без достаточно адекватного звучания на других языках произведение не может влиять так, как должно влиять великое создание. И в результате величие его схлопывается до границ национального языка.

Да, у нас богатая и очень щедрая в своей палитре литература, в том числе и советского периода (хотя вся противу советского!), многоветивистая, обильнолиственная, но не великая. И нет в этом определении ничего унизительного. Немецкая, например, с ее столь звучными и замечательными именами, мне тоже не кажется великой. Она не создала той самой парадигмы развития, как французская и английская. И это идет от самых первых значимых прозаических произведений. «Симплициссимус» Гриммельсхаузена – станет ли кто сейчас читать его без великой филологической нужды (скажем, сдавать курс немецкой литературы молодому привередливому аспиранту)? А «История Тома Джонса, найденыша» – да, читается и сейчас, и, читая, узнаешь в этой прозе черты современного англосаксонского романа.

О чем, представляется мне, свидетельствует развернувшаяся дискуссия? О том прежде всего, что мы, люди русской культуры (независимо от того, кто в какой стороне света живет), очень сильно связаны с русской литературой, миром ее идей и чувств, она для нас, как кислород, мы ею дышим, без нее наша кровь перестанет давать нашему организму жизнь. И это хорошо, что тут еще можно добавить.