✔✔Искандер + Крылов

\ \

/ /

\ \

(oo)

\__/

|

^&emsp;   <i>“Великий Питон помолчал, вспоминая великолепные подробности казни удава-ротозея. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь спросил об этой казни, но никто не спрашивал, и тогда он шепнул одному из помощников, чтобы тот организовал вопрос из среды рядовых удавов.

– Группа удавов интересуется,– раздался наконец вопрос, - как именно казнили удава-ротозея?

– Своеобразный вопрос, – кивнул головой Великий Питон, – это было великолепное зрелище...

Сейчас мы отменили эту казнь и, честно скажу, напрасно. Смысл казни – самопоедание удава. Ему не давали есть в течение двух месяцев, а потом всунули его собственный хвост в его собственную пасть. Трудно представить себе что-нибудь более поучительное. С одной стороны, он понимает, что это его собственный хвост и ему жалко его глотать, с другой стороны, как удав, он не может не глотать то, что попадает ему в пасть. С одной стороны, он, самопожираясь, уничтожается, с другой стороны, он, питаясь самим собой, продлевает свои муки. В конце концов от него остается почти одна голова, которую расклевывают грифы и вороны.

– Какое грозное зрелище! – воскликнули некоторые удавы. А некоторые молча стали коситься на свои хвосты.

– Не хватало новой заботы, – сказал удав, привыкший все видеть в мрачном свете, – теперь, свиваясь в кольца, я буду думать: а вдруг мой хвост случайно попадет мне в рот?"</i>

<b>

Фазиль Искандер </b>“КРОЛИКИ И УДАВЫ” / Ann Arbor, 1982 / СССР, 1987

☁ ▅▒░☼‿☼░▒▅ ☁ &emsp; <b>Дмитрий Крылов</b> - тележурналист, автор и ведущий телепередач «Непутёвые заметки»

☁

 А моё знакомство с Фазилем Абдуловичем началось с этой баллады:

<i>

Баллада о блаженном цветении

То было позднею весной, а может, ранним

летом.

Я шел со станции одной, дрозды трещали

где-то,

И день, процеженный листвой, стоял

столбами света.

Цвела земля внутри небес в неповторимой

мощи,

Четыре девушки цвели внутри дубовой

рощи.

Над ними мяч и восемь рук еще совсем

ребячьих,

Тянущихся из-за спины, неловко бьющих

мячик.

Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе

воздетых,

И в воздухе, как на воде, стоял

волнистый след их.

Так отстраняются, стыдясь минут

неотвратимых,

И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть

любимых.

Так улыбнулись мне они, и я свернул с

дороги,

Казалось, за руку ввели в зеленые

чертоги,

Чертоги неба и земли, и юные хозяйки...

Мы поиграли с полчаса на той лесной

лужайке.

Кружился волейбольный мяч, цвели

ромашек стайки,

Четыре девушки цвели, смеялись то и

дело,

И среди них была одна — понравиться

хотела.

Всей добротой воздетых рук, улыбкою

невольной,

Глазами — радостный испуг от смелости

крамольной,

Был подбородка полукруг еще настолько

школьный,..

Всей добротой воздетых рук, улыбкою

невольной.

А я ушел своим путем и позабыл об этом.

То было позднею весной, а может, ранним

летом.

Однажды ночью я проснусь с тревогою

тяжелой,

И станет мало для души таблетки

валидола.

Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит

мой волос,

И я услышу над собой свой юношеский

голос:

— Что жизнь хотела от тебя, что ты

хотел от жизни?

===== 2

<i>

Пришла любовь, ушла любовь — не много и

не мало.

Я только помню — на звонок, сияя,

выбегала.

Пришла любовь, ушла любовь — ни писем,

ни открыток.

Была оплачена любовь мильоном мелких

пыток.

И все, что в жизни мне далось — ни

бедной, ни богатой,

Со мной существовало врозь,

уничтожалось платой.

И все, что мужеством далось или трудом

упорным,

С душой существовало врозь и

становилось спорным.

Но был один какой-то миг блаженного

цветенья,

Однажды в юности возник, похожий на

прозренье.

Он был превыше всех страстей, всех

вызубренных истин,

Единственный из всех даров, как небо

бескорыстен!

Так вот что надо было мне при жизни и

от жизни,

Что жизнь хотела от меня, что я хотел

от жизни.

В провале безымянных лет, у времени во

мраке

Четыре девушки цветут, как ландыши в

овраге.

И если жизнь горчайший вздох, то все же

бесконечно

Благодарю за четырех и за тебя,

конечно.

1967

</i>

Уже в середине семидесятых я увидел его в Каминной ЦДРИ на вечере юной Вероники Долиной, он выступал по её просьбе и был похож на большую нахохлившуюся птицу, горного орла, который тревожно поворачивает только голову и задрав подбородок оглядывает всё с высоты. Вскоре меня привела к нему в гости моя добрая знакомая Елена Григорьевна Никкель (они соседствовали в писательских домах на "Аэропорте"), мама Тани Лоскутовой и оказалось, что он умеет улыбаться совершенно распахнуто.