♨ ♨ ♨
<b> День
памяти
♨
♨ ♨
«…Невеста, жена и вдова адмирала»
Анна КНИПЕР (ТИМИРЁВА) </b>
(1893, Кисловодск – 1975, Москва)
❦ ❖ ❥
❧ ❖ ❤
<u> </u>
В книге «…Не ненавидеть, но любить», благоговейно изданной
крошечным тиражом в Кисловодске, есть на редкость красивая фотография по имени
«Сафоновская лесенка». На ней по росту, начиная с дирижера, одного из
основателей Московской консерватории, казака родом из станицы Червлёной,
могучего бородача Василия Ильича Сафонова и его благоверной, выстроились аж
восемь ребятишек. Среди них и старшенькая Аня, коей суждено было стать
последней любовью адмирала Колчака и в наказание за это нескончаемой
повторницей приговоров и скитаний по тюрьмам, лагерям и ссылкам.
Анна Васильевна Книпер (по рождению Сафонова, в первом браке
Тимирёва) только полтора года провела рядом с главным человеком своей жизни
адмиралом Колчаком – исследователем Арктики, участником русско-японской войны,
командующим Черноморским флотом в германскую войну, а при Анне Васильевне с
ноября 1918 года по январь 1920-го Верховным правителем Российского
правительства в Омске.
Эти полтора года Анна Васильевна то была переводчицей отдела
печати при управлении делами Совета министров и Верховного правителя, то
работала в мастерской по пошиву белья, то разносила пищу в госпитале больным и
раненым.
Когда Колчак был арестован, «самоарестовалась», по ее слову,
то есть добровольно отправилась в тюрьму, чтобы быть ближе к нему, и Анна
Васильевна. Там они обменивались записками и могли изредка видеться. В
воспоминаниях «С Александром Васильевичем Колчаком» она рассказывает:
«Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда
армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: «Конечно, меня
убьют, но если бы этого не случилось – только бы нам не расставаться».
И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую
папаху среди черных людей, которые его уводили.
И всё. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту
февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он
прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали
в Гефсиманском саду ученики. А наутро – тюремщики, прятавшие глаза, когда
переводили меня в общую камеру».
За эти полтора года с Колчаком Анна Васильевна
расплачивалась четыре десятилетия. В тюрьме, куда она явилась добровольно, ее
продержали до октября 1920 года, но в мае 1921-го арестовали уже по
собственному почину. Больше года она провела в тюрьмах Иркутска и Новониколаевска.
Освобождена из Бутырок летом 1922 года. Три года спустя, в 1925-м, снова
арестована и на три года выслана из Москвы. В 1935-м осуждена на пять лет
лагерей и этапирована в Забайкалье, но через три месяца лагерь был заменен
трехлетним запретом проживать в пятнадцати городах. Этот срок не успел
закончиться, как весной 1938-го ее опять арестовали и после года следствия,
приговорив к восьми годам, отправили на семь оставшихся лет в Карагандинские
лагеря.
Стихи она писала от случая к случаю и раньше. Но только
здесь, взаперти на просторах Казахстана, они впервые стали складываться в
книгу. Эта рукописная книга получила название «Черная страна» (1939–1946). На
общих работах, самых тяжелых по лагерному профилю, Анна Васильевна тайно
настраивается на высокий лад:
<i>
Воздух резкий и ветер острый,
Битый камень, ковыль, полынь…
И над степью с отарой пестрой
Веет дух библейских пустынь.
</i>
Но волей-неволей в стихи вторгается беспросветный лагерный
быт:
<i>
И степь кругом, и сопки синие,
И снеговые облака…
Барак, затерянный в пустыне, и
Блатные песни и тоска.
</i>
Большие поэты отстаивают право говорить не только за других,
но и за многих, а то и за всех. «150 000 000 говорят губами моими», –
выкрикивал Владимир Маяковский, но, становясь «на горло собственной песне»,
унижал свой великий дар самонасильственной политической зашоренностью. И вовсе
не из его уст вырывались стоны и предсмертные хрипы жертв новой власти. А вот
Анна Ахматова, не думавшая, не гадавшая стать «голосом народа», стала им,
выполняя то, что пообещала женщине с губами, голубыми от изнеможения, в очереди
около тюрьмы. Куда было тягаться стихами с Анной Ахматовой Анне Книпер, которая
не встречалась с ней при жизни и только где-то в стороночке постояла у ее
гроба. И никто даже не догадался, что проститься с Анной Андреевной пришла та
единственная женщина, которая имела право называться вдовой Колчака, и
высказалась лишь за одну себя в своих ломких, но спасших ее нравственно стихах.
Однако даже один слабый, но достоверный человеческий голос драгоценен, если он
внятно доносит трагическую весть о жизни. А этого у Анны Васильевны не
отнимешь.
В ссылке ею были написаны стихи о трагедии ослепшего и
парализованного поэта Ивана Козлова:
<i>Могильным камнем навалилась тьма.
Всё отнято – и сила, и движенье,
Но ты не умер, не сошел с ума –
Своей души ты начал слушать пенье.</i>
Это спасло Козлова – и ее тоже.
Казалось бы, что может быть страшнее лагеря в разгар
Большого террора, а затем и в годы изнурительной войны. Но Анну Васильевну
поджидало в лагере еще и известие о смерти мужа В.К. Книпера, за которого она
вышла в 1922 году. А ее 24-летний сын, прилежный художник Владимир Тимирёв, был
арестован вскоре после матери и почти сразу же расстрелян. Об аресте она
узнала, о расстреле – нет, надеялась, что сын отыщется, откликнется, молила,
звала его: «Завтра встану я до зари, До рассвета огонь засвечу, Я не стану ни с
кем говорить, Если спросят меня – промолчу. / А когда развиднеет едва, Станет
хмурое утро седым – Запылают в печи дрова И повалит веселый дым. / С первым
дымом – горькая мать – Я начну свою ворожбу, Буду полным голосом звать, Буду
кликать сына в трубу. / И за дымом взовьется ввысь, Полетит зачарованный зов:
«Где ты, мальчик мой, отзовись? Где ты, жизнь моя и любовь?..»
После второго замужества она приняла двойную фамилию
Тимирёва-Книпер, чтобы не отделять себя от сына, и жила с нею до 1956 года,
когда получила ответ из прокуратуры о его гибели и реабилитации. Теперь она
оставила себе только фамилию Книпер.
После освобождения из лагеря в 1946 году злоключения Анны
Васильевны не закончились. Ей по-прежнему не разрешают жить в Москве, и она
поселяется сначала в Завидове, потом в Рыбинске. А в конце 1949 года следует
очередной арест, десять месяцев ярославской тюрьмы и этап в Енисейск. Через
четыре года, в 1954-м, из ссылки ее отпускают, но опять не дальше Рыбинска. И
только в 1960 году приходит реабилитация, и Анна Васильевна возвращается
наконец в Москву.
Чего добивалось государство, неотступно преследуя несчастную
женщину за давний выбор ее сердца? Если досадить убитому без суда и сброшенному
под лед реки адмиралу Колчаку, то для этого палачам и их наследникам нужно было
свято верить в вечную жизнь. Но при такой вере, как не ужаснуться своей
собственной посмертной участи!
Если же целью было заставить Анну Васильевну раскаяться в
своем чувстве, проклясть и забыть человека, которого она когда-то полюбила, то
тут ее ненасытные мучители и вовсе просчитались. Его можно было вырвать из ее
жизни, но никак не вырвать из ее памяти и ее снов. Уходя, он неизменно
возвращается. И нет у нее укора, одна благодарность:
<i>Конца ли это виденья?
Или ты зовешь? – не пойму…
Спасибо, что ты хоть тенью
Приходишь ко мне в тюрьму.</i>
Конечно, это стихи из разряда домашних. Но из особого
поджанра – тюремно-домашних.
И все-таки в стихотворении о Сталине, написанном еще в 1947
году, она возвысилась надо всеми поэтами – и официальными, прославлявшими
Сталина, и подпольно-лагерными, мстительно насылавшими на него самую черную
погибель. Она увидела в нем, может быть, самого одинокого во всей стране
человека, который довел не только других, но и себя до полной безрадостности
жизни, и страх смерти стал прижизненным отмщением ему. Сталин не пожалел ни ее,
ни миллионов людей, истребленных его паранойей. А вот Анна Васильевна – упаси
Господь! – не всепрощенчески, но и без издевательской брезгливости пожалела
его.
Для нее собственные стихи были спасительным оправданием
непереносимых страданий и каждодневной подмогой. Нужны ли еще доказательства
того, что стихами не только живут, но и выживают?
<i>Передо мною в маршальском мундире,
Каким для всех запечатлен навек,
А в чем-нибудь помягче и пошире
По вечерам один в своей квартире
Такой усталый старый человек.
Весь день он был натянут как струна,
И каждый день ему давался с бою,
И вот теперь настала тишина,
Но нет ему отрады и покоя.
Походит он, из тайников стола
Достанет сверток с снимками рентгена
И смотрит, как на них густеет мгла
В растущих пятнах гибельного тлена.
И знает, что ничем нельзя помочь –
Ни золотом, ни знанием, ни славой, –
Что он совсем один с своей державой
И что идет ему навстречу ночь.
1947
♨
Антигона
Так глубоко ты в сердце врезан мне,
Что даже время потеряло силу
И четверть века из своей могилы
Живым ты мне являешься во сне,
Любовь моя… И у подножья склона,
И в сумерках всё не могу забыть,
Что в этот страшный мир, как Антигона,
«Пришла не ненавидеть, но любить».
1949</i>
Е. ЕВТУШЕНКО
<b> ⊰
۵
✽ დ ✽ ⊱♨⊰
✽ დ ✽ ۵
⊱</b>
Комментариев нет:
Отправить комментарий