⠁ ⠂ ⠃ ⠄ ⠅ ⠆ ⠇ ⠈ ⠉ ⠊ ⠋ ⠌ ⠍ ⠎ ⠏ ⠐ ⠑ ⠒ ⠓ ⠔ ⠕ ⠖ ⠗ ⠘ ⠙ ⠚ ⠛ ⠜ ⠝ ⠞ ⠟ ⠠ ⠡ ⠢ ⠣ ⠤ ⠥ ⠦ ⠧ ⠨ ⠩ ⠪ ⠫ ⠬ ⠭ ⠮ ⠯ ⠰ ⠱ ⠲ ⠳ ⠴ ⠵ ⠶ ⠷ ⠸ ⠹ ⠺ ⠻ ⠼ ⠽ ⠾ ⠿ ⡀ ⡁ ⡂ ⡃ ⡄ ⡅ ⡆ ⡇ ⡈ ⡉ ⡊ ⡋ ⡌ ⡍ ⡎ ⡏ ⡐ ⡑ ⡒ ⡓ ⡔ ⡕ ⡖ ⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛ ⡜ ⡝ ⡞ ⡟ ⡠ ⡡ ⡢ ⡣ ⡤ ⡥ ⡦ ⡧ ⡨ ⡩ ⡪ ⡫ ⡬ ⡭ ⡮ ⡯ ⡰ ⡱ ⡲ ⡳ ⡴ ⡵ ⡶ ⡷ ⡸ ⡹ ⡺ ⡻ ⡼
⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛<b>Академик Дмитрий
Лихачев о
репрессиях 30-х
гг: "Все
в Ленинграде
были готовы
к неожиданным
арестам" ☝</b>
<i>
"Сейчас
очень часто говорят и пишут, что население страны не знало о размахе того
ужаса, который представляла собою деятельность Сталина. Я свидетельствую как
житель Ленинграда, не имевший связей, избегавший знакомств, мало
разговаривавший с сослуживцами (я сидел над корректурами, работая сдельно), что
все-таки знал многое. Мы действительно не знали деталей, но мы видели, как
опустели в начале 1935 г. улицы Ленинграда (после убийства Кирова). Мы знали,
что с вокзалов уходили поезда за поездами с высылаемыми и арестованными…
1932 г.
Голод захлестнул деревни и города. Открылись торгсины. В них относили все
золото, которое только можно было найти в обычной городской семье: часы,
сережки, броши, обручальные кольца, серебряные ризы с икон. В торгсинах не
принимали только мелкие драгоценные камни: их должны были возвращать. Помню,
как мать жаловалась: оценщик выковыривал рубины, изумруды, мелкие бриллианты и
небрежно смахивал их в рядом стоящий ящик. Подозревали (да, наверное, так оно и
было), что немало камней оценщики присваивали себе. Много было сдано золота и в
нашей семье: особенно, когда я лежал в больнице в 1932 г. (осенью) и в 1933 г.
(зимой): меня надо было подкармливать после ужасного желудочного кровотечения.
Значит, голод был и в городах. О голоде на селе мы знали по рынкам. Крестьянки
(все только женщины) с цеплявшимися за их платья детьми продавали на рынках за
бесценок шитые полотенца: самое дорогое, «бабушкино», что смогли захватить с
собой, убегая от коллективизации. Беженки!
Я знал,
что такое беженцы, по первой мировой войне и по Гражданской. Но это было
несравнимо. О тех заботились… Кто-то из наших купил на рынке (уж очень умоляла
купить женщина) два вышитых полотенца. С ними вошло в наш дом чужое горе… Одна
за другой приходили беженки наниматься в прислуги. Нанять прислугу было очень
легко и дешево. Лишь бы был у женщины паспорт, чтобы прописать. Но паспорта
имели немногие. Так пришла к нам в дом Тамара Михайлова, вынянчившая наших
детей, пережившая с нами блокаду и эвакуацию в Казань, вернувшаяся с нами в
Ленинград и помогавшая нам до самой своей смерти. Она бежала из села Сычовка
Смоленской губернии вслед за отцом, которому удалось наняться дворником в
Ленинграде. Тамара была второй няней наших детей. Первая довольно быстро ушла
от нас, выйдя замуж. Но я забежал вперед. Вернусь к первой половине 1930-х — к
уничтожению крестьян.
Беженцы
из деревень с детьми ночевали зимой 1933 г. на лестницах домов. Вскоре
дворникам было велено их не пускать, но они приходили поздно, а утром, идя на
работу, любой мог обнаруживать следы их ночевок; я видел, что кто-то живет на
верхнем этаже лестницы, где была наша квартира. Большое окно, большая площадка,
на ней ночевало несколько семей с детьми. Но вот вышел новый приказ: запирать с
вечера все лестницы. Чинили парадные двери и ставили замки, проводили звонки к
дворникам, запирали ворота во дворы (сразу опустели театры и концертные залы).
Однажды
(вероятно, это была зима 1933–1934 гг.) я возвращался из Филармонии. Стоял
сильный мороз. Я с площадки трамвая на Большом проспекте Петроградской стороны
увидел дом (№ 44), имевший глубокий подъезд. Дверь, запиравшаяся на ночь, была
в глубине (да она и сейчас существует — теперь там вывеска «Детский сад»). С
внешней стороны подъезда, ближе к улице, стояли крестьянки и держали на
поднятых руках какие-то скатерти или одеяла, создавая нечто вроде закутка для
детей, лежавших в глубине, защищая их от морозного ветра… Этой сцены я не могу
забыть до сих пор. Проезжая сейчас мимо этого дома, каждый раз упрекаю себя:
почему не вернулся, принес бы хоть немного еды! Не видеть крестьян в городах
было просто невозможно.
Однажды
наша Тамара, которую мы в это время наняли в няньки к нашим детям, принесла нам
купленные за бесценок домотканые льняные полотенца, с красным узором, очевидно,
украшавшие в избе иконы по крестьянскому обычаю. Они затем долго были в нашей
семье, и я всегда чувствовал в них горе. Мне виделись и полусожженные теплушки,
в которых замерзавшие раскулаченные пытались развести огонь и сгорали сами. Я
слышал рассказы о том, как выбрасывали из окон товарных вагонов запертые в них
люди своих маленьких детей на остановках с записками, вроде следующей: «Добрые
люди, помилосердствуйте, сохраните младенчика. Звать Марией». В Вологде уже в
пятидесятых годах мы с секторянами (сотрудниками Сектора древнерусской
литературы), приехавшими на устраиваемые нами «дни древнерусской литературы»,
видели церковь, служившую в свое время пересыльным пунктом для семей
раскулаченных. В ней были фрески, но ни одна из них не была попорчена этими
семьями — ни детьми, ни взрослыми. Эти крестьяне были нравственно высокими
людьми.
Знаком
того, что народ знал о злодеяниях Сталина, были анекдоты. Запишу здесь только
один, на котором есть своеобразная «отметка времени». Побывала крестьянка в
городе и рассказывает: «Висит огромный, усатый, страшный и надпись над ним:
«Заем пятилетку в четыре года!» Действительно, висели плакаты с портретами
Сталина и надписью, призывавшей подписываться на заем «Пятилетка в четыре
года». Почему надо было призывать — неизвестно. Подписка на заем была
принудительной. Систематически записывал политические анекдоты Корней
Чуковский. Но когда в самом начале тридцатых годов пошли обыски, он большую
книгу с этими анекдотами уничтожил. Об этом рассказывал мне Дмитрий Евгеньевич
Максимов, навещавший Чуковского.
О
больших арестах знали уже в конце 20-х. Когда меня арестовали, родители
получили сто советов — что носить в передачах, что купить на случай высылки,
как защититься в тюрьме от вшей, где и как хлопотать. Все в Ленинграде были
готовы к неожиданным арестам, ибо в произвольности их не сомневались. Поэтому
уверения, что «там разберутся и отпустят», были совершенно пустыми. Чаще всего
так успокаивали семьи сами арестовывавшие. Делали вид, что верят в это, родные
арестованных. Это было чистое притворство с обеих сторон. Только у очень
небольшой части тех, кого «брали», была слабая надежда вернуться в семью.
Большие
аресты были в издательстве Академии наук, где я работал ученым корректором.
Особенно много было арестовано именно в нашей корректорской, где работали почти
сплошь «бывшие». Расскажу такой случай. После убийства Кирова я встретил в
коридоре издательства пробегавшую мимо заведующую отделом кадров, молодую
особу, которую все запросто звали Роркой. Рорка на ходу бросила мне фразу: «Я
составляю список дворян. Я вас записала». Я сразу понял, что попасть в такой список
не сулит ничего хорошего, и тут же сказал: «Нет, я не дворянин, вычеркните!»
Рорка отвечала, что в своей анкете я сам записал: «сын личного дворянина». Я
возразил, что мой отец — «личный», а это означает, что дворянство было дано ему
по чину, а к детям не переходит, как у «потомственных». Рорка ответила на это
приблизительно так: «Список длинный, фамилии пронумерованы. Подумаешь, забота —
не буду переписывать».
Я сказал
ей, что сам заплачу за переписку машинистке. Она согласилась. Прошло две или
три недели, как-то утром я пришел в корректорскую, начал читать корректуру и
примерно через час замечаю — корректорская пуста, сидят только двое — трое.
Заведующий корректорской Штурц и технический редактор Лев Александрович Федоров
тоже сидят за корректурами. Я подхожу к Федорову и спрашиваю: «Что это никого
нет? Может быть, производственное собрание?» Федоров, не поднимая головы и не
отрывая глаз от работы, тихо отвечает: «Что вы, не понимаете, что все
арестованы!» Я сел на место… Одна дама в нашем издательстве сказала: «Если
завтра не окажется на месте Исаакиевского собора, все сделают вид, что так
всегда и было» И это верно! Никто ничего не замечал (вслух, конечно!).
Арестованы
были барон Филейзен, барон Типпольд (по прозвищу «Два барона» — он был не
толст, но очень широк), лицеист Чернявский и многие другие. Арестованы и
высланы были не только дворяне. Я знал, например, что отправили из Ленинграда
и, главным образом, из его дворцовых пригородов, всех бывших лакеев и
служителей дворцов. Некоторые из них продолжали честно служить и при советской
власти и были верными хранителями дворцовых вещей и исторических преданий.
Высылки и аресты этих людей нанесли потом колоссальный ущерб сохранности
дворцового имущества. Это теперь только отмечают как «особые» 1936 и 1937 гг.
Массовые аресты начались с объявлением в 1918 г. «красного террора», а потом,
как бы пульсируя, усиливались, — усиливались в 1928-м, 1930-м, 1934-м и т. д.,
захватывая не отдельных людей, а целые слои населения, а иногда и районы
города, в которых надо было дать квартиры своим «работникам» (например, около
«Большого дома» в Ленинграде).
Как же
можно было не знать о терроре? «Незнанием» старались — и стараются — заглушить
в себе совесть. Помню, какое мрачное впечатление на всех произвел приказ снять
в подворотнях списки жильцов (раньше в каждом доме были списки с указанием, кто
в какой квартире живет). Было столько арестов, что приходилось эти списки
менять чуть ли не ежедневно: по ним легко узнавали, кого «взяли» за ночь.
Однажды было даже запрещено обращаться со словом «товарищ» к пассажирам в
трамвае, к посетителям в учреждениях, к покупателям в магазинах, к прохожим
(для милиционеров). Ко всем надо было обращаться «гражданин»: все оказывались
под подозрением — а вдруг назовешь «товарищем» «врага народа»? Кто сейчас
помнит об этом приказе. А сколько развелось доносчиков! Кто доносил из страха,
кто по истеричности характера. Многие доносами подчеркивали свою верность
режиму. Даже бахвалились этим!.."
Цит. по
изданию: Лихачев Д.С. Воспоминания. - М.: Вагриус, 2006. - (Серия: Мой 20 век).
http://philologist.livejournal.com/8618510.html
</i>
Комментариев нет:
Отправить комментарий