⠁ ⠂ ⠃ ⠄ ⠅ ⠆ ⠇ ⠈ ⠉ ⠊ ⠋ ⠌ ⠍ ⠎ ⠏ ⠐ ⠑ ⠒ ⠓ ⠔ ⠕ ⠖ ⠗ ⠘ ⠙ ⠚ ⠛ ⠜ ⠝ ⠞ ⠟ ⠠ ⠡ ⠢ ⠣ ⠤ ⠥ ⠦ ⠧ ⠨ ⠩ ⠪ ⠫ ⠬ ⠭ ⠮ ⠯ ⠰ ⠱ ⠲ ⠳ ⠴ ⠵ ⠶ ⠷ ⠸ ⠹ ⠺ ⠻ ⠼ ⠽ ⠾ ⠿ ⡀ ⡁ ⡂ ⡃ ⡄ ⡅ ⡆ ⡇ ⡈ ⡉ ⡊ ⡋ ⡌ ⡍ ⡎ ⡏ ⡐ ⡑ ⡒ ⡓ ⡔ ⡕ ⡖ ⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛ ⡜ ⡝ ⡞ ⡟ ⡠ ⡡ ⡢ ⡣ ⡤ ⡥ ⡦ ⡧ ⡨ ⡩ ⡪ ⡫ ⡬ ⡭ ⡮ ⡯ ⡰ ⡱ ⡲ ⡳ ⡴ ⡵ ⡶ ⡷ ⡸ ⡹ ⡺ ⡻ ⡼

⡗ ⡘ ⡙ ⡚ ⡛<b> Серебряный Век: Творцы, Творения, Эпоха☝</b>

<i><b>

Несостоявшийся заговор

</b> 

В октябре 1944-го Алексей Толстой, незадолго до смерти, открыл своему старшему сыну тайну, носить которую ему было невмоготу. Пришло время поделиться историей.

70 лет назад, в октябре 1944-го Алексей Толстой, незадолго до смерти, открыл своему старшему сыну тайну, носить которую ему было невмоготу. 20 лет назад, 19 октября 1994-го, мой отец скончался, успев раскрыть эту тайну мне. Пришло время поделиться историей.

Лет тридцать назад в тогдашнем Ленинграде на Пушкинской конференции выступал Юрий Михайлович Лотман. Свой доклад он начал так: "Мы попытаемся реконструировать один пушкинский замысел, от которого до нас дошло совсем немного: одно слово".

По залу прошел смешок.

"Слово это, – продолжил Лотман, – Христос".

По залу пробежал трепет.

Представьте себе, говорил Юрий Михайлович, что перед нами ткань, в центре которой выжженная дыра. И от нас требуется эту ткань восстановить с максимальным приближением к первоначальному виду. Мы будем изучать рисунок горизонтальных нитей, ведущих к дыре, и рисунок вертикальных. Чем больше особенностей окраски мы выявим, тем достоверней получится конечный ответ.

В 1993 году я вернулся в Петербург из Парижа, где прожил около пяти лет. Огромные изменения произошли не только со страной, но и с моим отцом, Никитой Алексеевичем Толстым, петербургским физиком, преподавателем и общественным деятелем. Не то чтобы у него поменялись местами все прежние ценности, но ему за время перемен захотелось говорить – о старом, о личном, о прежде запретном. Я был этому несказанно рад, потому что именно этого мне всю жизнь и не хватало. Мой отец был очень умным человеком, но и – при всей внешней открытости – очень пуганым, осторожным, скрытным. Презирая советскую власть, он постоянно убеждал себя, что служит не каким-то временщикам, а России. Спорить с этим было занятием пустым: чем больше вы говорили ему, что он своими поступками усиливает бездарный полицейский режим, тем ярче пламенела ссора. Я видел, тем не менее, что лояльность его неискренняя.

И вот прежний строй рухнул, страх почти весь ушел, я вернулся домой, и отец начал запойно беседовать со мной обо всем. Судьба отвела нам один лишь год разговоров (зато почти каждый день!), и я счастлив, что мы успели столько всего обсудить. Некоторые вещи, о которых хотел рассказать мне отец, казались ему невероятно важными. Я же был потрясен не столько содержанием (обжигающим разве что в сознании старшего поколения, но не для постоянного читателя сам- и тамиздата), сколько тем, что эти вещи произносились его устами, устами человека, пресекавшего у нас в семье всякую антисоветчину. Мне было так дорого, что отца буквально прорвало, что я боялся сбить его детальными вопросами. Да если вдуматься, многих деталей он просто не знал или уже не помнил.

Вот один из его рассказов. Осенью 1944 года его вызвал в Москву отец – Алексей Николаевич Толстой. Писатель чувствовал себя плохо. Было уже известно, что у него смертельная болезнь – саркома легкого. Чувствуя приближающуюся кончину, он хотел видеть сыновей и говорить с ними. Для моего отца этот разговор оказался последним, прощальным. Вероятно, Алексей Толстой испытывал необходимость в какой-то если не исповеди, то, как минимум, рассказе о неких принципиальных вещах.

Сейчас гораздо понятней семейная обстановка в его доме, когда мы знаем, что его последняя жена Людмила Ильинична (несмотря на многочисленные письменные заверения писателя в обратном) доставляла ему много огорчения своими почти не скрываемыми романами на стороне. Ясно сейчас и то, что, скорее всего, молодая и красивая жена была приставлена к ему органами НКВД. Да и история ее проникновения в толстовский дом заслуживает критического исследования.

Как бы то ни было, но тот разговор, который Толстой хотел завести с 27-летним сыном, присутствия Людмилы Ильиничны не предполагал. Тем не менее, в ходе конфиденциальной беседы молодая жена под разными предлогами постоянно заходила к кабинет – то предложить чаю, то поправить подушку, то еще зачем-то. Как вспоминал мой отец, Людмилу Ильиничну явно беспокоило, не перепишет ли Алексей Николаевич свое уже составленное завещание в пользу детей. Нет, он не переписал, но, рассказывал отец, в кабинете (кабинете писателя!) он нигде не заметил ни одного листа чистой бумаги: были только рукописи и книги. Чистая бумага была предусмотрительно вынесена. Алексей Толстой ни разу не попросил жену оставить их вдвоем с сыном Никитой, но всякий раз замолкал и один раз на ее провокационную реплику: "Как интересно ты рассказываешь" – буркнул: "Я тебе все это говорил".

Так это или не так, но среди множества вещей Толстой рассказал сыну следующее. Во время поездки в Катынь и на Северный Кавказ в составе Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков Алексей Толстой ежедневно, по нескольку часов, общался со следователями, врачами, чиновниками и высокими чинами НКВД, руководившими криминалистической экспертизой. В течение нескольких недель, вместе с остальными членами группы, он присутствовал при допросах, опросах, вскрытии могильников и, как все остальные, подписывал бесконечные протоколы, устанавливавшие вину гитлеровцев.

Ясно, что члены Государственной комиссии сами в руках лопаты не держали, баллистические эксперименты не проводили и криминалистическому анализу останки польских офицеров не подвергали. (В комиссию входил единственный юрист Трайнин, остальные – партийный деятель Андрей Жданов, академики историк Евгений Тарле, нейрохирург Николай Бурденко, гидроэнергетик Б. Е. Веденеев, биолог Трофим Денисович Лысенко, Митрополит Киевский и Галицкий Николай (Ярушевич) и летчица Валентина Гризодубова. Председатель комиссии – Николай Шверник).

Но в обстановке непрерывного многодневного общения члены комиссии, завтракая, обедая и, особенно, ужиная, за полночь – с большим количеством водки – день ото дня привыкали друг к другу, почти что сходились. И на какой-то день, после выпитого, начались, сперва исподволь, более доверительные разговоры, чем прежде. И, как рассказал своему сыну совершенно подавленный всем увиденным и услышанным Алексей Толстой, ему и некоторым другим членам комиссии стало абсолютно ясно, что целый ряд преступлений был совершен не гитлеровцами, а сотрудниками НКВД. Во всяком случае, это было ясно в отношении катынских расстрелов.

Второе преступление, которое запомнилось моему отцу из того разговора полувековой давности, это массовая гибель советских детей, отдыхавших летом 1941 года в пионерлагерях на Северном Кавказе. Алексей Толстой говорил, что многие, кого допрашивали следователи комиссии, уверенные, что государство желает установить истину, смелели и свидетельствовали, что пионеры погибли не столько в результате трагических обстоятельств военного времени, сколько из-за предательства партийных и государственных чиновников Ставрополья, которые загружали предоставленные им вагоны всевозможным имуществом и добром и сбегали из курортных мест, бросая детей и подростков на произвол судьбы.

Теперь же во всех газетах красовалась, среди прочих, подпись писателя Алексея Толстого, который своим авторитетом подтверждал недостоверные выводы Государственной чрезвычайной комиссии. И этот нравственный капкан уязвлял Алексея Толстого больше всего. То, что из-под его пера выходили лживые исторические драмы, это, по всей видимости, он позволял себе как элемент частного, литературного дела, – а то, что его заставили участвовать в реальных, не выдуманных событиях и своими руками творить лжедокументальную историю своего народа, – вот, что стало предметом его терзаний.

Психологам известен тот тип весельчаков и циников, которые не в состоянии переносить крупное горе, встреченное анфас. И когда наступил период отчетов и свидетельств, писатель вынужден был ставить свою подпись под всеми официальными документами. Эти монбланы фальсификаций, спешных подтасовок и фальши – на фоне настоящей трагедии страны и народа, эта навсегда хоронимая правда –вот что нравственно переживал он сильнее всего.

В конце 90-х в "Литературной газете" появилась статья литературоведа Вадима Баранова, в которой выдвигалась гипотеза о причине ранней смерти Алексея Толстого (в 63 года). Баранов предположил, что писатель был хитрым образом отравлен. Он был приглашен товарищем Сталиным на разговор, в конце которого вождь предложил ему поменяться трубками. Толстой отказаться, разумеется, не мог, вернулся домой, показывал близким друзьям сталинскую трубку и с демонстративным наслаждением закуривал ее. Трубка, по гипотезе Вадима Баранова, была отравлена. Отсюда – саркома легкого и скорая смерть.

Некоторое время назад мы с родственниками отправили прядь волос Алексея Толстого (хранящуюся в семье) на частную химическую экспертизу. Экспертиза показала, что волосы свободны от какого-либо присутствия былого яда.

Такой ответ всегда важно получить. Но дело мне кажется, вовсе не в смертоносном яде. То душевное и мировоззренческое потрясение, тот, говоря современным языком, тяжелейший стресс, который испытал писатель, попавшийся на продаже души Левиафану, даром для него не прошел. Психологические причины развития рака современная медицина выдвигает все чаще на первое место. Собственная больная совесть в данном случае оказалась сильнее яда.

Эту часть своего разговора с Алексеем Толстым мой отец считал самой важной. В 1993 году в российской прессе на тему Катыни и других сталинских преступлений было сказано немало. Старшеклассники начинали разбираться в истории террора лучше отца, этот террор пережившего. И, мне кажется, что у него появился этакий мотив ревности: вы вот все тут узнали о сталинских злодеяниях только недавно, а я носил эту тайну в душе целых полвека. Думаю, что подобный мотив у него был.

публикации в ФБ

</i>

➣➣ Окончание следует