&emsp;  &emsp;<b>Помним</b>

&emsp;  &emsp; &emsp;  ❖ ❦  ❥ ❖ ❧  ❤

&emsp;  &emsp; <b> К.И.Чуковский

 НАТ ПИНКЕРТОН

</b>

&emsp;  &emsp;﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌

<i><b>

(в сокращении)

IV

</b>

Многомиллионному дикарю нужен вождь, за которым идти, ему нужен герой, перед которым склониться.

Но те великие мысли, великие страсти, то самоистязание, самосожжение, которое мы знали в стародавних героях, — для него не имеет цены.

Он, который смеётся, когда видит кастрюлю, надетую вместо шляпы, и плачет, когда теряет серебряный рубль, — в самом деле, не взять же ему в герои Брута, Перикла или богоравного Гектора.

Нет, самим богом предназначено, чтобы он своим идолом и своим идеалом избрал Гороховое Пальто, сыщика Ната Пинкертона, — чтобы именно в этом образе он воплотил все доступные ему идеи о возможном величии души человеческой.

Было бы очень странно, если бы случилось иное.

Когда творчество было соборным, народный идеал воплощался в Микуле Селяниновиче, в Робине Гуде, а потом, когда «из полы в полу» творчество от крестьянства перешло к горожанам, Тиль Уленшпигель, Дон-Кихот, Кудеяр, Чайльд-Гарольд, пускай даже Гуак и Рокамболь стали носителями их идеалов — эти рыцари, бродяги, разбойники с возвышенной, бескорыстной душой. Но сыщика, но Гороховое пальто, но агента шпионской конторы мы могли избрать в герои лишь теперь.

Вглядитесь же в этого полубога современных людей, не брезгайте им, не вздумайте отвернуться от него. Миллионы человеческих сердец пылают к нему пылкой любовью.

Пусть эти книжки, где печатается его Одиссея, беспомощны и беспросветно безграмотны, пусть они даже не литература, а бормотня дикаря, — вдумайтесь в них внимательно, ибо эта бормотня для миллионов людей чуть ли не единственная духовная пища.

Да, у этой сыщицкой литературы, какова бы она ни была, есть одно великое свойство: она существует.

В одном только Петербурге за один только май сего года — по официальным сведениям сыщицкой литературы разошлось 622 300 экземпляров.

Значит, в год этих книжек должно было выйти в Петербурге — что-то около семи с половиной миллионов!

И тут мне вспомнилось, что при жизни Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание» вышло в двух тысячах экземпляров и что эти жалкие две тысячи продавались с 1876 по 1880 год и всё никак не могли распродаться.

Между тем то было в эпоху высшей славы великого романиста, когда, по словам его биографа, он «истинно гордился успехом своих сочинений» (Биография, письма и заметки из записной книжки. — СПб, 1883). Две тысячи книжек в пять лет — это четыреста книжек в год. Столкните эти две цифры — и вы поймёте, почему я говорю о потопе.

Лучшая книга гениального автора в лучшую пору его славы отмечена цифрой 400, а явная и беспардонная чушь отмечается семью миллионами, и эти миллионы растут в невероятной прогрессии, и всё выше, всё импозантнее встаёт перед нами всемирно прославленный сыщик, всемогущий и всеведущий Нат Пинкертон.

Нат Пинкертон появился не сразу. У него был достопочтенный предшественник.

Вы помните, лет десять назад в Лондоне в тихой, респектабельной улице Бэйкер-стрит, у одинокого камина засел мечтательный и грустный отшельник, поэт, музыкант и сыщик, пленительный Шерлок Холмс.

У него были артистические длинные пальцы, он был меланхолик, и, если им овладевала тоска, он либо читал Петрарку, либо играл целыми часами на скрипке.

Тонкий знаток и ценитель искусства, если бы не был сыщиком, он писал бы картины, сочинял бы симфонии. В «Союзе рыжих» — он, если помните, спешит на концерт Сарасате и по пути признаётся:

«В программе объявлено, что будет немецкая музыка, а я её больше люблю, чем итальянскую и французскую. Она глубже, а это-то мне и нужно». <…>

В шпионстве он был идеалист и поэт. Он шпионил ради шпионства, а не ради славы, наград или денег. Он был бескорыстен, как и всякий герой. И когда при помощи вдохновенных прозрений, он наконец распутывал запутаннейшие узлы злодеяний, — как красиво и величаво передавал он тогда все нити от этих узлов бездарному инспектору Лестреду, а сам, тоскующий и одинокий, удалялся опять в свою уединённую обитель.

Он презирал и деньги, и славу, и почести. Пусть всё это возьмёт себе бездарный полицейский инспектор, а с Холмса было довольно сознания собственного величия. <…>

Таким его воспевал в девяностых годах его восторженный менестрель и биограф сэр Артур Конан-Дойл.

V

Но вот по прошествии нескольких лет с Шерлоком случилось великое чудо.

Этот романтический рыцарский образ вдруг начинает на наших глазах изменяться, перерождаться, обрастать новыми небывалыми качествами. Он отрывается от своего творца Конан-Дойла и начинает жить в стороне от него совершенно самостоятельной жизнью.

Появляется во всём мире — и раньше всего в Соединённых Штатах — множество безымянных книг и брошюр о подвигах нового Шерлока Холмса, его лицо изображается на папиросных коробках, на рекламах о мыле, на афишах, плакатах и вывесках, о нём сочиняются пьесы, и дети всех стран и народов затевают игры в «Шерлока Холмса», и газеты Европы, Австралии, обеих Америк делают имя его нарицательным. Всё дальше и дальше уходит Шерлок Холмс от своих первоначальных источников, всё больше кипит и бурлит вокруг него мировое, соборное, стадное, массовое, хоровое творчество современного дикарского города.

В основе происходит то самое, что было когда-то, когда творился и жил живой жизнью крестьянский народный эпос.

И тогда ведь брали какую-нибудь случайную личность — и всей массой, коллективно, незаметно, стихийно в течение двух-трёх веков так наполняли его образ своим содержанием, так (бессознательно!) приспособляли его к своим вкусам и своим идеалам, что он совершенно утрачивал былые черты, обтёсывался, как камушек в море, и поди потом разбери, что осталось от царя Каучея, когда миф о нём через тысячи лет превратил его в Кащея Бессмертного.

Точно то же произошло, говорю я, и с Шерлоком Холмсом. Многомиллионный американский читатель, восприняв этот образ от английского писателя Конан-Дойла, стал тотчас же, незаметно, инстинктивно, стихийно изменять его по своему вкусу, наполнять его своим духовным и нравственным содержанием, — и, бессознательно уничтожая в нём те черты, которые были ему, многомиллионному читателю, чужды, в конце концов отпечатлел на нём, на его личности свою многомиллионную психику.

И таким образом получился, впервые за все века культуры большого капиталистического города, — первый эпический богатырь этой культуры, первый богатырь Города, со всеми признаками и особенностями эпического богатыря.

И когда прошло три-четыре года после того, как Шерлок Холмс оторвался от своего индивидуального создателя, от англичанина Артура Кона-Дойла и канул в самую глубь безграничного американского моря, он вынырнул оттуда на поверхность и, снова воплотившись в литературе, предстал перед нами как нью-йоркский агент политического сыска, король всех сыщиков — Нат Пинкертон.

Боже, как сильно он переменился в эти несколько лет и как знаменательна совершившаяся с ним перемена!

Едва только Шерлок Холмс оторвался от своего индивидуального автора и обосновался на заокеанской земле, как тотчас же утратил все те нарочито романтические качества, которые так украшали его.

Конечно, не бог знает, что такое эти романтические качества — выцветшие лоскутки Байроновой чайльд-гарольдии, на живую нитку пришитые к Холмсу ловким литературным портным.

Всё же (подчёркиваю) стоило Шерлоку стать героем массового соборного творчества больших городов, как вся эта ветошь романтики мгновенно оказалась с него содранной. Видимо, пропала в ней надобность.

Куда девались тонкие пальцы Шерлока Холмса, и гордое его одиночество, и его величавые жесты? Куда девался Петрарка? Где Сарасате с немецкой музыкой, «которая глубже французской»? Где диссертация по неорганической химии? Где письма Флобера к Жорж Санд? Где грустные афоризмы? Где самоцельный и самоотверженный подвиг? Где гейневский юмор и брандовский идеализм?

Всё это исчезло и заменилось — кулаком.

«Злодей! — зарычал великий сыщик и сильным ударом свалил преступника на пол», — здесь единственная функция Ната Пинкертона.

Мозговая работа Шерлока отменена совершенно. <…>

Я прочитал пятьдесят три книжки приключений Ната Пинкертона — и убедился, что единственно, в чём гениален американский герой, это именно в раздавании оглушительных тумаков, оплеух, зуботычин и страшных ударов по черепу:

Удар зубодробительный,

Удар искросыпительный,

Удар скуловорот.

Василий Буслаевич, — помните, — тоже обладал таким талантом:

Которого возьмёт он за руку,

Из плеча тому руку выдернет…

Которого хватит поперёк ребра,

Тот кричит, ревёт, окорачь ползает, —

но ведь то была не единственная доблесть Василия Буслаевича. Ему и «грамота во наук пошла» и «петье ему во наук пошло», здесь же один воплощённый кулак и готовность во всякое время раздробить чужую скулу. В русском крестьянском эпосе: Святогор, Вольга Святославович, Алёша Попович — какие это пышные, богатые, одухотворённые и многообразные личности. У каждого свой жизненный подвиг, своя поэзия, своя красота, и многие ли из нас понимают, откуда у русских деревенских людей такое чувство благородной красоты?

Но городскому эпосу душа Пинкертона оказалась излишней. И голову, и душу, и сердце ему заменяет кулак, да ещё в придачу револьвер.

Он пристреливает людей каждый день, и если подсчитать, сколько истребил он народу лишь в десяти книжках своих похождений, получится население хорошего города. Я уверен, что в Нью-Йорке есть специальное кладбище для жертв этого кровожадного Ната и что погребальные процессии c утра до ночи тянутся туда непрерывно. <…>

Славьте же великого Ната, громче пойте ему хвалебный псалом! Он не был бы герой, не был бы титан шпионажа, если бы хоть один из тех, за кем ему приказали охотиться, не погиб от кулака, револьвера или в худшем случае от скоротечной чахотки. Ни одного раскаявшегося злодея, ни одного прощённого или помилованного, ни одного вызвавшего снисхождение или жалость, все до одного истреблены этим беспощадным кретином, и каждому он заранее кричит:

— Клянусь, ты умрёшь на электрическом стуле!

И чтобы ещё больше обрадовать миллионных читателей, им тут же сообщается, что Нат Пинкертон, доказавший всю силу своего кулака, «получил за свои труды от страхового общества «Унион» необыкновенно высокую премию» («Патерсонские поджигатели»). <…>

И приятно и весело: преступники истребляются на электрических стульях, идеальные герои получают бумажники, и гениален тот, у кого самый сильный кулак. Да здравствует Нат Пинкертон, владыка, идеал и герой миллионов сердец!

VI

Вот каким вынырнул английский джентльмен Шерлок Холмс через три или четыре года после того, как он утонул в пучине всемирной «цивилизации».

И главное: то, что миллионы городских каннибалов сделали с Шерлоком Холмсом, — то же самое они делают со всеми явлениями и со всеми идеями, какие только встретят у себя на пути. Эволюция Шерлока Холмса есть только крошечный пример их влияния на всё окружающее. <…>

VII

Повторяю: та эволюция, которую на наших глазах пережил Шерлок Холмс, — не случайная и постигла все наши культурные ценности. Эволюция Шерлока Холмса есть показатель нашей общей эволюции. И когда я вижу, что не успеет какая-нибудь идея, какая-нибудь художественная, моральная, философская мысль появиться в нашем обществе, как сейчас же спешит оскотиниться, опошлиться до последних пределов; когда я вдумаюсь в ту странную судьбу, которая постигает в последнее время все течения, все направления нашей общественности, которая любит книгу, любую самую высокую мысль умеет превратить в нечто хамское, дикарское, почти четвероногое, я понимаю, что это действие того же соборного творчества, которым миллионный дикарь превратил интеллектуального Шерлока Холмса в скулодробительного Ната Пинкертона. Чтобы опошлить Евангелие, человечеству всё же потребовалось много веков, но теперь это делается в две-три недели. Удивительно «ускорился темп общественной жизни», и, может быть, через четыре года, когда над нашими головами будет черно от аэропланов, мы с успехом займёмся людоедством, и если не себе, то своим детям вденем-таки в носы по кольцу. <…>

1908

Полностью читать  http://bibliogid.ru/pisateli/pisateli-o-chtenii/390-k-i-chukovskij-nat-pinkerton ◄╝

</i>

&emsp;  &emsp; &emsp;  <b> ❖ • ❖ • ❖</b>