&emsp;  &emsp;<b>Помним</b>

&emsp;  &emsp; &emsp;  ❖ ❦  ❥ ❖ ❧  ❤

&emsp;  &emsp;  &emsp; <b> Борис Житков

</b>

&emsp;  &emsp;  &emsp;﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌﹌

<i>

<b> Вечер</b>

Идёт корова Маша искать сына своего, телёнка Алёшку. Не видать его нигде. Куда он запропастился? Домой уж пора.

А телёнок Алёшка набегался, устал, лёг в траву. Трава высокая - Алёшку и не видать.

Испугалась корова Маша, что пропал её сын Алёшка, да как замычит что есть силы:

- Му-у!

Услыхал Алёшка мамин голос, вскочил на ноги и во весь дух домой.

Дома Машу подоили, надоили целое ведро парного молока. Налили Алёшке в плошку:

- На, пей, Алёшка.

Обрадовался Алёшка - давно молока хотел, - всё до дна выпил и плошку языком вылизал.

Напился Алёшка, захотелось ему по двору пробежаться. Только он побежал, вдруг из будки выскочил щенок - и ну лаять на Алёшку. Испугался Алёшка: это, верно, страшный зверь, коли так лает громко. И бросился бежать.

Убежал Алёшка, и щенок больше лаять не стал. Тихо стало кругом. Посмотрел Алёшка - никого нет, все спать пошли. И самому спать захотелось. Лёг и заснул во дворе.

Заснула и корова Маша на мягкой траве.

Заснул и щенок у своей будки - устал, весь день лаял.

Заснул и мальчик Петя в своей кроватке - устал, весь день бегал.

А птичка давно уж заснула.

Заснула на ветке и головку под крыло спрятала, чтоб теплей было спать. Тоже устала. Весь день летала, мошек ловила.

Все заснули, все спят.

Не спит только ветер ночной.

Он в траве шуршит и в кустах шелестит.

❖

&emsp;  &emsp;<b> Из воспоминаний Лидии Корнеевны Чуковской о Борисе Житкове

</b>

Тот, кто хотя бы однажды видел и слышал Бориса Степановича, помнит его хорошо. Очень уж был у него отчетливый облик. В чертах его лица, в одежде и речи не было ничего неоконченного, недоделанного, случайного. Ходил он в штатском, но в его небольшой фигуре чувствовалась военная выправка и спортивная легкость. Он был легок и быстр, как подросток, и в то же время важен и чуть надменен, как много переживший, знающий себе цену человек. Речь его была точна и сдержанна и в то же время, о чем бы он ни говорил, задорна. Даже когда он просто рассказывал, казалось, что он спорит с кем-то, хочет кого-то уязвить и поддеть.

В середине 20-х и в начале 30-х годов Борис Степанович жил в Ленинграде, на Петроградской стороне, на Матвеевской, и мне часто случалось бывать у него. Новому делу - литературе - он предался с тем же упорством, страстью и, я бы сказала, с той же отчаянной решимостью, с какой когда-то мальчишкой, подростком, водил свою яхту по бурному Черному морю. "Если мне не удастся сделать это во всю силу, я лучше никак не буду", - писал он мне об одном из своих литературных замыслов. Требования он ставил перед собой огромные. От своих повестей и рассказов он требовал, чтобы герои их казались читателю людьми лично знакомыми, а события оставляли такое сильное впечатление, будто читатель не из книги узнал о них, а сам, собственной своей персоной, их пережил. Мудрено ли, что на труд не хватало ни дня, ни ночи!

А Борис Степанович находил еще время для общения с людьми. Он любил объяснять, рассказывать, поучать, растолковывать, - а так как последним его увлечением была литература, то и разговоры он вел главным образом о рукописях, своих и чужих. Борис Степанович любил читать вслух свои новые вещи. "Когда читаешь, ответственнее чувствуешь каждое слово", - говорил он. Читая вслух свои рассказы, он проверял, нет ли где затяжки и все ли понятно, - а заодно, пожалуй, в какой степени восприимчив к искусству его слушатель. Хозяином Борис Степанович был приветливым, любившим, чтобы гости приходили не как-нибудь, на часок, а на целый вечер, для долгой и острой беседы. Он умел и занять и угостить на славу.

В его учтивости, в щелкании каблуками, в манере потчевать пирогом или коньячком было что-то уютное, домовитое и чуть старомодное. Он помогал гостю раздеться, усаживал в кабинете в мягкое кресло, ставил перед ним коробку папирос или шоколада. Тихо было у него в комнате, чисто, уютно и по-деловому изящно. На подоконнике - цветы, у стены - пианино, и на нем футляр от скрипки. Я знала, что хозяин только что отложил перо или смычок, и мне казалось - след мелодии или мысли еще живет в комнате. С особым вниманием, хотя и украдкой, оглядывалась я на скрипку: ведь это была та самая, созданная итальянским мастером Франческо Руджери, давно облюбованная Борисом Степановичем и наконец приобретенная им, - та, у которой "женский голос"...

А хозяин, в домашней рабочей куртке, чисто выбритый и по-своему нарядный, сидел в уголке у печки, пристроив возле себя на стуле пепельницу и слегка отставив в сторону маленькую загорелую руку с папиросой. На полу, не спуская с него блестящих глаз, лежал черный пудель. Все было приветливо и мирно в этот час досуга в этом кабинете, но чуть только Борис Степанович задавал вам какой-нибудь вопрос или сам начинал рассказывать, вы чувствовали в нем не только любезного хозяина, но и требовательного экзаменатора, который строго взвешивает каждое ваше слово и не простит вам никакой фальши, полузнайства, приблизительности, уклончивости - говорите ли вы о людях, о житейских происшествиях, литературе или технике. Ваше мнение должно было быть искренним, прямым и в то же время обоснованным, точным. Иначе вам было несдобровать, иначе сарказмы и разоблачения так и сыпались на вашу голову.

Борис Степанович читал мне многие из своих рассказов и повестей еще в ненапечатанном виде, в рукописи. Уезжая из Ленинграда, я нередко получала от него заказной бандеролью очередные главы произведения, над которым он работал тогда. В ответ Борис Степанович требовал подробной рецензии. И вот однажды в письме я задала ему по поводу биографии одного из героев необдуманный вопрос. И за свой промах получила суровую отповедь.

Полностью читать  http://www.chukfamily.ru/Humanitaria/Jitkov/ekzamen.htm ◄╝

</i>

&emsp;  &emsp; &emsp;  <b> ❖ • ❖ • ❖</b>