♥~√v”^√~√v^√v’^~√♥
<b>
Крылья для одиночек
(ФБ)
</b><i>
Мой отец – стихийный антисемит, любитель
американского джаза и потому непримиримый враг любой советчины – перед смертью
на две трети пересмотрел свои взгляды. Однажды после укола морфия (у него была
четвертая стадия рака желудка) он сказал мне, что евреи в смысле культуры и
есть настоящие русские, потому что единственный человек, с которым он мог
толком поговорить о Чехове или Пушкине был доцент Гильденблат – еврей,
преподававший евреям химию в еврейском Менделеевском институте, где мой русский
отец – как еврейский Иосиф - работал плотником. Помолчав, он добавил, что
задумка с социализмом у евреев была верная и получилась бы, кабы не оказались
мы сами по психологии рабами и хамами. Про джаз он не сказал ничего, но я-то
знал, что его боги – афроамериканские певцы, трубачи и ударники – не покинули
его внутреннего Олимпа до самого конца и вовсю жарили свинг, пока мятущаяся в
том же ритме душа моего родителя отлетала в гремящий великой чёрной музыкой
небесный Карнеги Холл.
Мой отец был странной личностью, и это я от
него унаследовал в полной мере. Разве что пью я меньше, спорю и работаю без его
азарта, в разы больше него вру и неизмеримо чаще иду на компромиссы с самим
собой. Он окончил неполные семь классов, но именно благодаря ему, будучи всего
девяти лет отроду, я впервые заглянул в мир настоящей поэзии. Отец тогда пришёл
домой сильно пьяный с разбитой в кровь головой и сказал, что подрался в
ресторане с поэтом-песенником Шафераном из-за его отношения к Маяковскому.
«Кровавое дело - стихи», – подумал я и для выяснения обстоятельств немедленно
снял с книжной полки пухлый темно-серый томик. О, да - это были строки-кинжалы,
достающие до самого сердца, строки-кровостоки! Отец же, прижимая к голове
быстро наливавшееся алым вафельное полотенце, декламировал мне «Я сразу смазал
карту будня, плеснувши краску из стакана/ Я показал на блюде студня косые скулы
океана!»… Я ничего не понял, но от таинственной и грозной красоты этих слов у
меня так перехватило дыхание, что до сих пор я дышу полной грудью только сквозь
распахнутые жабры любимых книг.
О том, чтобы мне было, чем дышать, отец
заботился больше, чем о хлебе насущном. Иногда у нас не было денег даже на
картошку, и мама плакала, проклиная папину водку и беспочвенный романтизм. Её
надежды на светлое семейное будущее таяли со скоростью появления у нас ещё
одной кипы джазовых пластинок (его кислород) и ещё одной полки собраний
сочинений (дыхательный аппарат для меня).
«Нивы сжаты/ рощи голы/ на полях туман и
сырость/ Колесом за сини горы/ Солнце красное скатилось»… «Роняет лес багряный
свой убор/ Сребрит мороз увянувшее поле/ Проглянет день, как будто поневоле/ И
скроется за край окружных гор»... Он научил меня магии этих великих мантр,
отменившей для меня все обычные вещи и с тех пор неустанно воздвигавшей во мне
- меня.
Ничто материальное у нас не задерживалось,
особенно деньги. Любое имущество, заводившееся в нашем доме, неизбежно гибло,
расползаясь как старые истлевшие простыни. Только книги и диски жили здесь без
опаски. До сих пор, покупая дорогую одежду, я нисколько не сомневаюсь, что вот
этот пиджак непременно порвётся, а на этот галстук обязательно будет посажено
ужасное жирное пятно. Вещи бегут от меня, как когда-то бежали от моего отца,
освобождая место верным словам, вечным мелодиям и лучшим друзьям, которым
никогда не станет тесно в моем доме, как бы он ни был мал.
Я помню, как в третьем классе мы с отцом
вместе читали вслух «Дары волхвов» О. Генри. Мне нужно было выучить этот
рассказ и выступить с ним на школьном вечере, посвящённом (почему-то) борьбе с
угнетением рабочих в США. В рассказе речь шла о бедной молодой паре,
приближавшемся Рождестве и необходимости найти деньги на подарок любимому
человеку. Денег не нашлось, и чтобы подарить мужу цепочку для карманных часов,
жена продала свои роскошные волосы, а муж, чтобы купить черепаховые гребни, о
которых она давно мечтала, продал свои часы. В сущности, рассказ был о том, как
нелепо велика настоящая любовь, как тесно ей в мире вещей. И как ошибаются
мудрые счетоводы-волхвы, беспомощные перед непредсказуемой наивностью сердца.
Я так и не выучил этот текст, так и не
выступал. Потому что в конце, когда герои дарят друг другу теперь уже
совершенно ненужные им подарки, мы с отцом не могли сдержать слёз. Он –
огромный, пахнущий водкой и табаком, он, сильный и шумный - с вечно отбитым
синим ногтем на большом пальце левой руки, он – не знающий страха и раз в месяц
обязательно ввязывавшийся в неравную драку. И я – слабый наследник его
безвещного королевства, его нищих доменов и феодов, его бумажных армий и чёрных
заморских трубадуров. Мы оба
плакали, а как же ещё?
Наверное, мы с ним, всё-таки, евреи. Евреи
из того самого потерянного колена Израилева, которое никогда не прекратило
странствий, не сдалось на милость вещей и стен, не стало банкирами или
хлебопашцами, а лишь мечтателями и искателями чего-то навеки скрытого.
Социалистами не из любви к справедливости, а просто – из любви.
Лучшие в мире негры поют для нас лучшие в
мире песни, великие перья скрипят над нами, как мачты, ветер перелистывает наши
дома и страны, не задерживаясь ни на одной из страниц. А мы - вместе с отцом, -
мы всё читаем и читаем вслух «Дары волхвов».
И оба почему-то плачем. А как же ещё?
© Крылья для одиночек
© Сергей Протасов
</i>
♥v”^√~√v^√v’^~√v”♥
Комментариев нет:
Отправить комментарий