௲✧௲

௲✧௲&emsp; <b>   Александр Генис

 Время собирать камни. Фактор возраста </b>

1

<i>«Старость» в Америке — ​нецензурное слово. Его заменяют нарядными эвфемизмами, называя последние годы нашей жизни «золотыми». И ведь действительно мне не приходилось встречать в Нью-Йорке старух — ​согбенных, с клюкой, в теплых платках, которые тут почему-то называют по-русски, но с диким ударением: «бабушка».

Пожалуй, в последний раз я таких видел в кукольном театре. Здешние пенсионерки категорически на них не похожи. Из девушек женщины вырастают в дам, а потом в леди, чтобы втайне от всех умереть в этом звании. Дожив до совсем уж преклонных лет, они становятся «синевласыми» от смеси краски с сединой. Я всегда замечаю их в музеях, часто — ​за ресторанным столиком с такими же подружками, изредка (уже вдовами) — ​в круизах и на курортах. Есть среди них и наши, у которых жизнь после 80 расцветает заново. Им ничего не стоит слетать из Нью-Йорка не то что в Москву, а во Владивосток.

В спортивном зале, куда я записался для очистки совести, меня удивил таскавший непомерную штангу жилистый дядька, намного старше меня. По воскресеньям он приводил папашу и делился с ним пудовой гирей.

Старым тут быть неловко, слабым — ​стыдно, и жаловаться можно врачу, да и то не очень. Три года назад мне распилили грудную клетку, хотя я и был самым молодым на всем больничном этаже. Когда мне разрешили вставать, я принялся бродить по палатам, прислушиваясь, о чем говорят дряхлые пациенты. Выяснилось, что о Трампе, хотя тот еще не был президентом.

Не то чтобы американцы не любили толковать о болезнях, как все нормальные люди, они обожают это делать, но говорят с каким-то безличным отчуждением, будто недуг живет сам по себе и интересует их в качестве научного феномена, подлежащего всестороннему исследованию и своевременной ликвидации.

---------- 2

<i>

В Америке считается, что старость — ​нездоровое состояние ума, а не тела. У нас скорее наоборот. У меня был одноклассник, который готовился к старости, еще не закончив восьмилетку. После каникул нас заставляли стричься, его — ​еще и бриться. Он ездил на пляж в пальто, работал на молочном заводе для прокорма и перебрался в Америку в расчете на пенсию.

Другой пример подавал Бродский, написавший такие стихи:

Я не философ. Нет, я не солгу.
Я старый человек, а не философ,
хотя я отмахнуться не могу
от некоторых бешеных вопросов.

Зная, что русские поэты долго не живут, Бродский примерял старость в 24 года. И я его могу понять, ибо как раз в этом возрасте приехал в Америку, влез в литературу и, будучи моложе всех, безуспешно притворялся старшим, чтобы не бегать в магазин за водкой.

Старость мне тогда казалась, с одной стороны, неведомым континентом, с другой — ​я слепо верил, что он ничем не отличается от того, где я жил, разве что размером больше. Собственно, поэтому я все время откладывал его освоение. Отодвигаясь с каждым прожитым годом на тот же год, старость, как коммунизм в детстве, маячила на горизонте и представлялась столь же недостижимой, как и он. Лишь когда я догадался, что так не может продолжаться вечно, мне удалось сообразить, что она уже пришла, хоть и не узнанной. И я захотел с ней познакомиться, прислушавшись к тому, что она говорит или шепчет.

--------------- 3

2

<i>

— Время собирать камни, — ​объявил я, решив, что пора их сложить в книги, но тут же осекся, задумавшись о том, зачем, собственно, их надо было сперва разбрасывать.

Я верил в мудрость автора Екклесиаста, из которого черпали эпиграфы все, коГосподи, где я за 40 последних лет только не печатался?! Разве что в журналах «Гольф» и «Яхтинг», и то не по моей вине. При этом каждый раз я писал как в последний. Довлатов говорил, что у него меняется почерк, когда он сочиняет для газеты. Этого мне не понять. Каждая строка, стояла ли она в книге, или была подписью для снимка, бросала вызов воображению, стилю, автору. И каждая казалась мне камнем в чужом огороде.

О такой камень можно споткнуться, а значит, заметить, помедлить или хотя бы разозлиться. Я еще не выжил из ума, утверждая, что мне это всегда удавалось. Но намерения у меня были безумные и честные: ничего не оставлять на потом. «Потом» пришло, и оно оказалось старостью, но мне об этом поведали другие.

— Раньше ты походил на Троцкого, — ​сказал мне товарищ, — ​теперь на Ленина.

Но я давно перерос обоих, так и не познакомившись со старостью. Возможно, потому, что с детства принимал ее за утопию: гармоническое соединение мудрости с покоем и волей.

— Спокойно делаешь, что хочешь, и считаешь это умным, — ​переводил я сам себя, пока не вспомнил, что и раньше не делал ничего другого, во всяком случае, с тех пор, как меня выгнали из грузчиков.

Старость не принесла ничего полезного: не избавила от сомнений, не назначила арбитром, не приблизила к итогу. Да и догадываюсь я о ней, лишь глядя на молодых так, будто не был на их месте. Боюсь, что с ними меня связывает знакомое недоразумение. Если раньше старость представлялась мне экстраполяцией юности, то теперь наоборот. Только дойдя до ступора, выясняешь, что

--------------- 4

<i>

каждое поколение составляет отдельный народ, говорящий на чужом языке, напоминающем твой, но не являющемся им — ​вроде украинского.

3

Сегодня меня больше всего занимает физика старого нетвердого тела, бывшего в употреблении. Меняясь, оно позволяет каждое утро ощутить течение времени. В юности оно незаметно, а в старости время оседает и скапливается, с рассвета до заката, в бессонницу — ​до четырех утра.

И все потому, что раньше жизнь протекала снаружи: мелькали президенты, режимы, кумиры, враги. Теперь к внешней смене декораций прибавилась — ​слишком ощутимо — ​внутренняя эволюция. Следить за ней так же интересно, как читать газеты.

Старость для меня, как, впрочем, все на свете, — ​способ познания. Она прокладывает путь в свой особый мир с помощью вычитания. С каждым днем мы забываем больше, чем узнаем. Но то, что остается, важнее того, что испарилось. Прошлое кристаллизуется и складывается в сундуки воспоминаний, которые я счастлив предъявить.го я любил, включая Хемингуэя.

— Не может быть, — ​думал я, — ​чтобы царь Соломон, которому Библия приписывает эту книгу, не знал, о чем говорил, скорее это неизвестно только мне.

Бросив клич в фейсбуке, я ждал решения от раввинов и цадиков и получил его, причем не одно. Существует множество мнений, часто противоположных, иногда поучительных, но неправдоподобных.

— Камни, — ​объяснял один, — ​разбрасывали по вражескому полю, чтобы его не смогли засеять.

— Камни, — ​спорил другой, — ​выносили из дома, чтобы не спотыкаться.

— Камни, — ​толковал третий, — ​бросали в противника, как Давид в Голиафа.

------------- 5

<i>

— Камни, — ​замечал четвертый, маститый, — ​это дети, которыми мы бездумно бросаемся в молодости, а в старости собираем у своего одра.

Последняя трактовка не объясняла, а расшифровывала метафору, а с этим я мог и сам справиться. Переносное значение не бывает однозначным и позволяет каждому перебраться от одного к другому по своему мостику.

— В моем случае, — ​рассуждал я, — ​камни — ​это тексты, которые я расшвыривал, как катапульта на службе цезаря.

Но главное, что вместе с забытым исчезают самые грозные вопросы, мучающие только молодых: кто ты? с кем ты? зачем ты? В старости ответы уже найдены, и будущее не хранит тайну, ибо хорошо известно, чем оно кончается.

— Не верьте старикам, — ​говорят в лучшей пьесе Бернарда Шоу, — ​их не интересует будущее.

И чем короче завтра, чем меньше мы помним о вчера, тем дороже сегодня, особенно если оно незаметно. Когда одни камни похожи на другие, они легко собираются в пирамиду, которую мы строим сами себе и зовем жизнью.

Нью-Йорк