ᚙᚙᚙᚙᚙ

ᚙᚙᚙᚙ

ᚙ &emsp;  <b> Пётр Наумович Фоменко </b> — советский и российский режиссёр театра и кино, педагог, художественный руководитель Московского театра «Мастерская Петра Фоменко».

Правила жизни Петра Фоменко

<i>

<b> Я очень зависим. </b> В первую очередь от своих амбиций.

<b> В детстве, в пионерском лагере, </b> меня упрекали в «неколлективности». В молодости — в неврастении, упадничестве, «есенинщине». Я не хочу исповедоваться, но у меня действительно тяжелый характер. Со мной очень трудно артистам бывает.

<b> Cвои первые спектакли я ставил под столом </b> во время войны, в 42−43-м годах. Во время бомбежки я залезал под стол и что-то там представлял.

<b> Для меня божество </b> — человеческий гений, талант, даже творческая злость.

<b> В театре людям совершенно нормальным, </b> холодным и рациональным делать нечего. Театр в этом смысле дом не вполне правильных или ординарных людей. Что такое в конечном счете талант в любом искусстве или в науке? Это отклонение от нормы. Отклонение, которое дает возможность взглянуть на самые обыденные вещи пронзительно, резко, остро и неожиданно. Я думаю, что театр — это предсмертное счастье.

<b> Пусть будет недостаточность. </b> Это лучше, чем перебор.

<b> Я застал конец театральной эпохи, </b> когда Станиславский стал единой, как и социализм, театральной системой. Однопартийной системой в театре. Было методологически преступно искать в театре интонацию. У нашего поколения Станиславский вызывал неосознанный и несформулированный внутренний протест.

===== 2

 <i>

<b> В природе русского человека</b>  — работать на грани инфаркта. И в этом, по‑моему, кроется одно из отличий русского театра от западного.

<b> Русский театр, на мой взгляд, глубже, </b> интереснее западного, может быть, потому, что русский актер не может позволить себе этакий «финт ушами» в тот момент, когда нужно идти на полную гибель всерьез.

<b> Бояться и опасаться следует</b>  финансового успеха в искусстве, думать, что это и есть признание. Как только он становится мерилом ремесла, художник погибает.

<b> Работать хочется для себе подобных, </b> хотя страшит бессознательная адаптация к той аудитории, что окружает. Не то что приспосабливаешься — мимикрируешь.

<b> Сегодня одна идеология сменилась другой: </b> удавка идеологическая заменилась удавкой денежной.

<b> И удавка, и пожизненный намордник, </b> как говорил Сухово-Кобылин (русский философ и драматург Александр Сухово-Кобылин. — Прим. Esquire), могут еще вернуться. Снова введут идеологию, цензуру, ту армию чиновников, что сидит на шее у людей. Я говорю сейчас об армии идеологических работников — это те же пушкинские бесы, что вьются, кружат вокруг и никуда не деваются.

<b> Библия сейчас опошлена. </b> Так же, как церковь. Так же, как Чехов, к слову сказать. Чехов, который так боялся пошлости, стал сегодня разменной монетой, пропуском за границу: хочешь в гастрольную поездку на Запад — бери Чехова, собери компанию имен и ищи, с кем этот проект — не спектакль, а именно проект! — осуществлять.

<b> Высочайшая культура эротики, </b>  мне кажется, перешла сейчас черти во что. Мы потеряли ощущение женщины и мужчины. Думаем, что освободились, а на самом деле сами себя обворовали.

===== 3

 <i>

<b> Свобода — это особая страсть. </b> На нее надо иметь право, за нее надо бороться и страдать, как и за любовь.

<b> И зло, и добро — в природе человека. </b> И Освенцим тоже заложен в природе человека. Как и тяга к жестокости, к насилию.

<b> Хочется, чтобы нищеты в театре не было. </b>  Художник не должен быть голодным.

<b> К властям лучше, по‑моему, вообще не ходить. Потом дороже обойдется, я убежден, что это хождение и умение приспособиться к власти откладывает какой-то отпечаток на личность.

<b> Театр будет жить, </b> как бы старательно его ни хоронили.

<b> Мне раньше не давала покоя мысль</b>  о Страшном суде: где это увидеть? Как почувствовать? Хотелось через театр прикоснуться к этой теме. А потом я понял: вся наша жизнь и есть приготовление к Страшному суду, и лучше в это не вторгаться.

<b> У меня есть одна мечта, </b> боюсь, уже неосуществимая. Хочу научиться водить машину, маленькую, «Оку», и ездить на ней в глушь…

<b> Мне хочется идти дальше вперед </b> спиной к цели, глядя на то, что прожито, на то, что было до нас. «Пушки к бою едут задом, — писал Твардовский, — это надо понимать».