♡
❂
✿
❂ ❀
✿
❀ ❂ ♡ ❃
♡
✿ ❀ ♡ ❂ ❃ ❁ ❋ ♡
✿
❀ ♡ ❂ ❃❁ ❋ ❂ ♡✾ ✽
<i> <b>
С днём рождения,
Сергей Юрский!
</b>
<i>
<b>
 
  Правила жизни. Сергей Юрский.
</b>
НИКОГДА НЕ
СМОТРЮ по телевизору ни церемонию «Оскар», ни какие другие — жена смотрит. Но
тут показывали «Золотой Глобус». Вроде ужасная у них обстановка — я бы вот не
смог там сидеть, аплодировать. Но вдруг появляется актер, которого я очень
люблю, Энтони Хопкинс, — и я застреваю. О нем что-то рассказывают, идут кадры
из фильмов. Выходит сам Хопкинс, произносит речь. И я думаю: и он туда же, и
Хопкинса эта слизь — да, слизь, эта тусовка — съела. Так и происходит стирание
твоей личности — что потом, кстати, и на их произведениях искусства отражается.
Не сразу, но отражается. И мне неохота уже теперь смотреть фильмы с ним — своим
приходом туда Хопкинс проявил какую-то ужасную заурядность.
НИКТО ИЗ РУССКИХ
АКТЕРОВ не сделал карьеру в Голливуде. Дело не в профессионализме вовсе. Мы им
абсолютно чужие, и они — нам. Есть протестанты, католики, есть разные вариации
их, есть поляки-славяне, греки-православные — и все это Европа. А Россия — она
отдельно. И прежде всего, для этой Европы, Америки она скучна. В этой скуке
может, конечно, возникнуть что-то, вызывающее интерес, но этот интерес того же
плана, что и по отношению, например, к ненавистному сейчас ими Ирану. Африканец
ближе Голливуду, чем мы. То, что африканец знает о мире — он знает из
англо-язычного или франко-язычного кино, книг. Мы же пишем какими-то
непонятными буквами, у нас вообще свой большой отдельный мир. Потом африканский
актер до определенного момента мирового признания — если ему случится, — он
будет знать свое место; все иностранцы в Голливуде — это люди, давшие себя
перемолоть. А мы свое место не хотим знать, потому что почитаем себя равными —
и имеем все основания.
РАНЬШЕ Я
ОТДЫХАЛ ТАК: ездил в наши дома творчества на Черном море и в Заволжье. Лучше
этого не было. Сейчас я попробовал так отдыхать: ездить туристом. Но оказалось,
это более утомительно, чем мои рабочие поездки. Жутко устал. Мне — чтоб
отдохнуть, — выясняется, кроме моего дивана, ничего и не нужно.
СВОБОДА
ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ количеством людей, которых ты можешь послать. Так говорил мой друг
Боба.
МОЕ САМОЕ
БОЛЬШОЕ ДОСТИЖЕНИЕ — своя большая квартира. Я до сорока лет жил в коммуналке.
ОБГОНЯЕТ
МЕНЯ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК на «Мерседесе». Выскочил, кричит. Показал царапины на моей
машине и на своей тоже. Я понял, что это мошенничество — трюк известный. Но
говорил он очень уважительно: отец, ты дай, сколько есть. Я засомневался:
тридцать лет за рулем, может, стал хуже ездить. Дал ему три тысячи рублей, и он
смылся. Я подумал: за такой спектакль денег не жалко.
ГЛАВНОЕ —
самодисциплина: дисциплина мытья посуды, выбрасывания мусора, работы, мысли.
ЖАЛЬЧЕ ВСЕГО
мне сейчас улыбающихся кассирш в супермаркетах. Адская работа. Я сразу
вспоминаю, как в самое глухое время застоя сюда приехал один мой знакомый,
швейцарец. Жил, смотрел на все. Под конец спрашиваю его: что вам у нас
понравилось? Говорит: свобода. Я: как занятно. И что вы видели? «Прежде всего,
свобода — в магазинах. У вас продавец — свободный человек, он может сказать: да
пошли вы все! Не встанете сейчас в очередь нормально — вообще уйду. А у нас это
не люди, а роботы, которые все время улыбаются и все подают-подают-подают. И
вообще большинство людей у нас сейчас такие». Я тогда воспринял это с насмешкой
— сейчас часто вспоминаю. И деть эту работу никуда нельзя, потому что деньги
нужны очень. Я видел, как во Франции наши, закончившие там вуз, становятся
профессионалами, но это работа безразмерная: надо почему-то всегда работать с
утра и до ночи. Кино сегодня снимают по 12 часов в день. Я участвовал в этой
хреновине — и пытался людей образумить. А они говорят: сейчас так работают.
Сериальщики — актеры, которые снимаются в сериалах, — у них там вообще
круглосуточно идет съемка. И так — месяц, два. В результате актеры стираются
абсолютно — что мы на экране и видим. Я говорю шоферу, который везет меня на
вокзал после съемок в Питере: «Слушайте, мы ж с вам встретились в 9 утра, 14
часов прошло, а вы все за рулем». Говорит: «А я сейчас поеду развозить тех, кто
остался, потом в пять утра еще приеду». Слушаю сейчас радио: Франция просит
Брюссель поставить хоть какие-то ограничения дальнобойщикам, потому что
страшное количество аварий из-за усталости. Чудовищная идет гонка. Человечество
сто лет билось за 8-часовой рабочий день, и иногда с кровью, за выходные, за
отпуск — и все: это стерлось, время отнято. Как вернуться? Я не знаю, потому
что сами трудящиеся по 14 часов на мое предложение протестовать сказали: «Да
что вы! Не надо, Сергей Юрьевич. Вы — другое дело, вы уже проскочили, а нам имя
зарабатывать надо».
КОГДА МНЕ
БЫЛО 16, и отец меня с кем-то знакомил — он всегда говорил: вот, наследник всех
моих долгов. Так себя и чувствую.
ОБОЖАЮ АЛЬ
ПАЧИНО. Он играет кубинцев, евреев — умеет перевоплощаться. Когда он
разговаривает с камерой — он через камеру разговаривает со своим партнером, с
миром, с жизнью, со смертью. Это и есть школа Станиславского. Аль Пачино несет
ту самую школу, которая исчезла у нас, — это психологический актер в понимании
Михаила Чехова. Наш же психологический театр осмеян и освистан нами самими. В
современном театре музыкальные ритмы заменили те, которые должны создаваться
актерами и мизансценами. Их наличие, но и их таинственная невидимость — это и
заставляло людей стоять ночами за билетами на Чехова. Потому что пьесы-то знали
— это же не то что показывали новинку или говорили какие-то слова новые. Но
было то дрожание ритмов, которое дает, может быть, более тонкие и более
проникающие в человека эмоции и мысли, чем музыка. Режиссеры и актеры просто
снимают с себя труды. У Курехина с его поп-механикой была надежда, что без
смысла, без выстраданного ясного слова, можно и нужно жить, что в сумятице, в
разломе прорастет нечто. А прорастает обычно что-нибудь
чудовищное.
НЕНАВИЖУ COOL ART. На русский переводится: крутое
искусство. Про спектакли Чусовой говорят: cool art. Это то самое искусство, которое
изначально не требует ни положительной, ни отрицательной оценки — так есть, это
сделано. И я перевожу — «прохладное искусство».
НЕДАВНО стою
посреди улицы — никак не могу найти дом по тому адресу, что у меня, — раздражен
страшно, кричу: «Где, где улица такая-то?» Все идут мимо, никто не обращает
внимания. Начинаю хватать людей подряд: «Послушайте, где эта улица?» — «Не
знаю, ничего не знаю». — «Подождите, — говорю, — а вы здесь живете?» — «Здесь,
— говорят, — вон там, вон в том доме». — «И как же, — говорю, — называется
улица, на которой мы?» — «Я ничего не знаю — я выхожу из метро и иду налево».
Я СТАЛ
КОСНЫМ из-за транспорта. Чувствую, что не только я, но и все теперь, утверждая
себя в чем-то, не имеют времени, чтобы услышать или разглядеть соседнее
явление. Откуда раньше бралось время интересоваться всем, что пишется сейчас у
нас, на Западе, новостями науки? Я, скажем, пережил увлечение Эйнштейном — и не
я один. А сейчас и представить не могу, чтобы я так же увлекся клонированием
или, допустим, стволовыми клетками. Еще пример: люди в нашей профессии не
только не видят спектаклей друг друга — что было абсолютно естественно лет
тридцать назад, — но и собственных. А знают только ту самую часть, которая связана
с ними и не особенно интересуются, что означает эта часть внутри целого. Должен
признаться, что заставляю себя преодолевать такое же костное ощущение: не
трогайте меня — и идти, скажем, на «Голую пионерку». Думаю, это во многом можно
списать на транспорт: мы так много времени уделяем дороге, что очень мало
остается на то дело, по которому приехали. Парадокс: машины помогают нам сейчас
делать все быстрее, а наше КПД в работе, в любви, в семье невероятно снизилось.
НИКОГДА НЕ
ЗАБУДУ японку Кеку. Я ставил в Токио спектакль по Ибсену. Мне представляют
молоденькую актрису Кеку. Там была совсем маленькая роль девушки, которая
приходит в комнату к Боркману (спектакль «Йун Габриэль Боркман». — Esquire), играет на рояле и больше не
появляется. Спрашиваю: «Вы играете на рояле?» — «Нет, не играю». Ну ничего,
говорю, Григ будет по радио звучать, а вы будете просто слушать, либо за кулисы
посадим музыканта, что хуже, конечно. Она спрашивает: «А может быть, я буду
играть?» Что вы, говорю, это сложно. И уезжаю. Проходит два месяца, у нас
фуршет, едим какое-то мясо — меня зовут: «Мы хотим, чтобы Кеку вам сыграла».
Она садится — пальчики, как спички, — и мощно играет «Норвежский танец» Грига,
труднейшую, виртуозную вещь. Как? Что? «Вы что, в школу поступили?» — «Да, учительницу
взяла». — «Подождите, вы же были на гастролях в Америке». — «Была, да». Она в
Америке договорилась и все свободное время не ходила по Америке, а училась. Мне
было стыдно, я же предупреждал, что это маленькая роль, что это вообще никто не
оценит. Стоит и вежливо улыбается — она просто хотела сделать все наилучшим
образом.
(Источник: http://esquire.ru/)
</i>
❀ ❂ ❀
Комментариев нет:
Отправить комментарий