Всю жизнь он просто очень любил
людей. Был героем на войне, но помогал гражданским немцам, за что долго сидел
вместе с Солженицыным. Потом защищал уже самого Солженицына и других
диссидентов, был правозащитником, распространял книги через самиздат. И был
лишен советского гражданства. В новую Россию Лев Копелев не вернулся, будучи к
тому времени гуманистом уже мирового масштаба.
<i> <b>
░   БУРНАЯ И
ПАРАДОКСАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ЛЬВА КОПЕЛЕВА
Владимир Корнилов
</i> </b>
▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪
** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪
<i>
В Германии его узнавали на улицах.
Стоило ему появиться на каком-нибудь сборище, скажем, на ежегодной
Франкфуртской книжной ярмарке, как тотчас, будто из-под земли, вырастали
телевизионные камеры и не отпускали его до самого вечера.
Для него – с его же подачи –
создали Вуппертальский проект (обширную, рассчитанную на долгие годы программу,
посвященную многовековым русско-немецким связям). Он стал
профессором-исследователем, ему придали группу сотрудников, которую он шутливо
назвал «бандой четырех».
Немецкие университеты наперебой
приглашали его читать лекции. Книги его раскупались. Словом, в Германии у него
была самая настоящая слава.
В России его тоже знали, но в
основном в узком кругу. И хотя недавно в «Литературной газете» Евгений
Евтушенко причислил его к трем или четырем самым значительным фигурам ХХ века,
все же его известность на родине несравнима с его популярностью в Германии.
Таков один из парадоксов Льва
Копелева.
▪ ** ▪
<i>
• Он родился в 1912 году на Украине
в семье агронома, каждое лето проводил в селе среди немцев-колонистов и
немецкий язык знал с детства. Это предопределило выбор профессии: он стал
германистом.
Есть два распространенных типа
евреев: скептики и энтузиасты. Лев Копелев принадлежал ко вторым.
Учась в Москве, он подружился с
Фрицем Платтеном, деятелем международного рабочего движения, организовавшим в
1917 году переезд Ленина в Россию, и эта дружба укрепила его коммунистические
идеалы. Так с юности он разделил многие заблуждения своего времени.
Сегодня, когда исторический пример
России многое высветил, этих энтузиастов легко судить. Но в годы копелевской
юности людям, еще помнившим ужасы царизма и, наверное, не самым плохим людям
(среди них было немало идеалистов!), казалось, что общество путем потрясений и
переворотов можно переустроить для блага человека. Какой трагедией для них – и,
увы! – не только для них обернулись эти наивные мечты! И куда они их завели, мы
все знаем.
▪ ** ▪
Вера в переустройство мира не покидала Копелева и на
фронте. Даже среди всех ужасов, унижений и бесчеловечности войны он наивно
полагал, что его страстная пропаганда, маяковский слов набат, усиленный малой
громкоговорящей установкой (чем-то вроде увеличенного милицейского
матюгальника), способны обратить нацистов в интернационалистов.
Его друг литературовед Ефим Эткинд вспоминал, как
столкнулся с Копелевым осенью 41-го года на Северо-западном фронте. Лежа в ста
метрах от немцев, Копелев кричал в этот матюгальник:
– Германские солдаты, сдавайтесь! Мы, верные
интернациональной солидарности и рабоче-крестьянскому братству, гарантируем вам
жизнь, горячую пищу и теплое жилье! Да здравствует свободная от Гитлера
Германия!
<i>
– Немцы нас немедля засекли, мины уже рвались вокруг,
– рассказывал Эткинд, – но чем ближе они падали, тем веселей и отчаянней Лев
кричал: «Германские солдаты! Ваш единственный выход спастись – это перейти на
сторону Красной Армии!» Хотя спасаться впору было нам, а не немцам...
***
И однако этот энтузиаст, который, казалось бы,
колебался и ошибался вместе со своим веком, в поворотные минуты истории,
совершал единственно верные и вовсе не очевидные поступки. Внутреннее чутье
доброго, самоотверженного и неординарного человека толкало его на противоход.
Так, весной сорок пятого Копелев, еврей и
политработник, забыв эренбурговское, что «хороший немец – это мертвый немец»,
стал защищать мирное немецкое население от грабежа и насилия, за что поплатился
десятью годами тюрьмы.
Той весной 45-го года он лишь догадывался, что почти
вся его родня не успела уйти с Красной Армией и расстреляна оккупантами. Но,
мне кажется, если бы Копелев и знал об этом, он бы все равно спасал мирных
граждан. В ту пору даже лучшие люди, не оправившись от ужаса войны, еще
призывали к ненависти, повторяли лозунги типа: «Дрожи, страна-душегубка!».
Копелев в одиночку сумел среди бесчинств и мрака прозреть будущее «когда
народы, распри позабыв, в единую семью объединятся...»
Они не объединились и по сей день, но эта вера помогла
Копелеву подняться над свинцовой мерзостью жизни.
И вот, поплатившись за защиту безоружного населения
собственной свободой и очутившись в лагере, Копелев не пал духом. Думаю, он не
пал бы духом даже в пустыне Сахаре или на Марсе. Фантастическая восторженность
и удивительное жизнелюбие отлично уживались в нем с потрясающей практичностью.
Германист, он устроился медбратом, – причем и тут не
сплоховал, а наловчился так, что, когда я десятилетия спустя заболевал, он
предлагал делать уколы или ставить банки.
<i>
И в лагере, и в тюрьме, и на «шарашке» он вел себя как
свободный человек. Он в неволе ухитрился не съежиться, а развернуться. Даже в
тюрьме он умудрялся крутить романы. (Давид Самойлов, прочитав копелевские
тюремные воспоминания, сказал, что их следовало бы озаглавить не «Хранить
вечно», а «Ни дня без бабы...» Действительно, на их страницах любовных связей
ничуть не меньше, чем в мемуарах Казановы.)
***
Выйдя на свободу, он тотчас окунулся в московскую
оттепельную жизнь: писал, переводил, читал лекции в Библиотеке иностранной
литературы и опять-таки без устали крутил романы. Одна из сотрудниц библиотеки
вспоминала:
– Позвонив Копелеву домой, я услышала, что его можно
найти по телефону такой-то дамы. Через некоторое время мне снова нужен был Лев
Зиновьевич, но по новому телефону мне ответили, что его нужно искать уже по
номеру другой дамы. Примерно за полгода телефоны несколько раз переменились. И,
наконец, мне дали номер Раи Орловой, и тут я поняла, что других телефонов уже
не будет.
С Раисой Давыдовной Орловой Копелев прожил больше
тридцати лет. Они, дополняя друг друга, оказались на редкость дружной парой. Их
объединяли и родственность профессии: оба занимались зарубежной литературой,
Лев – немецкой, Рая – американской; и невероятное жизнелюбие; и никогда не
утоляемый интерес к людям; и комсомольские идеалы их юности, и одновременно
нелегкое с ними расставание...
Казалось, Копелев был рожден для оттепели. Он тотчас
ей поверил, восстановился в партии, стал членом бюро московского отделения
союза писателей и закоперщиком всех антисталинских акций; работал старшим
научным сотрудником в Институте истории искусств, писал книги и статьи о Гете,
Томасе Манне, Брехте, Леонгарде Франке, Вайнерте, Штритматтере. Купил квартиру
в кооперативном писательском доме, и двадцать с лишним лет мы с ним
соседствовали и приятельствовали.
</i>
***
<i>
Но оттепель оказалась короткой. После ареста
Синявского и Даниэля для московской, в основном литературной, интеллигенции
наступила эпоха подписантства. Копелев вновь не остался в стороне. Он не только
подписывал коллективные письма протеста против преследования инакомыслящих, он
и в одиночку выступал в немецкой печати со статьями, предупреждая западную
общественность о возрождении сталинизма.
Расставаться с прошлым всегда трудно, но Копелев
расставался с ним достойно: он преодолел не только партийные догмы, но еще и
боязнь иностранца.
Это был первый шаг к открытому обществу, и сделал его
именно Копелев. Его широкая, неуемная натура реализовалась в самых разных
областях жизни, но есть область, в которой ему принадлежит безусловное
первенство и в которой никто не сделал столько, сколько он и Константин
Богатырев. За это Копелева исключили из партии, а Константина Богатырева убили
– проломили в подъезде голову, и через полтора месяца он умер.
Советский интеллигент 60–70-х годов, любя западную
литературу, увлекаясь западным кино, восхищаясь западной демократией, живого
иностранца, тем не менее, побаивался, поскольку понимал, что даже за знакомство
с ним, просто за его визит к вам домой, вас ждут нешуточные неприятности,
вплоть до вызова на Лубянку. И советский интеллигент, немало от властей
претерпевший, нередко думал, а стоит ли того беседа с западным человеком?
Лев Копелев так же, как Богатырев, пробивал эту стену
страха и отчуждения, которая была, на мой взгляд, не менее прочной, чем
Берлинская.
</i>
<i>
<i>
Он знакомил западных общественных деятелей и писателей,
журналистов и телевизионщиков с русскими диссидентами и писателями, и благодаря
этим связям на Запад уходили рукописи, правозащитные письма, а с Запада
приходила помощь арестованным диссидентам.
Копелев дружил с половиной Москвы, и в его доме Восток
и Запад, может быть, впервые в России учились понимать друг друга в живом
общении.
► Полностью читать
http://www.lechaim.ru/ARHIV/113/kornilov.htm
</i>
▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪
** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪ ** ▪ ◦ ◦ ▪
<i>✎
Лев Копелев. Письмо Солженицыну.
Публикация в журнале "Синтаксис" № 37, 2001.
http://imwerden.de/pdf/syntaxis_37_pismo_kopeleva_solzhenicynu.pdf
</i>
Комментариев нет:
Отправить комментарий