Из книги воспоминаний Людмилы Гурченко, "Моё взрослое детство"
"«Война, война, война... Сталин, Россия... фашизм, Гитлер... СССР, Родина...» — слышалось отовсюду. Что такое война? Почему они ее боятся? Мне было очень любопытно — что такое «пострадало от бомбежки?» Как это выглядит? После бомбежки мы с папой пошли в город.
— Марк, не бери Люсю. Там могут быть убитые. Зачем ребенку видеть это?
— Ребенык, Леля, хай знаить и видить усе. И хорошее и плохое. Усе своими глазами. Жисть есть жисть, моя детка.
Мы пошли в центр, на площадь Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти? Городской пассаж, что напротив Дворца, был разрушен совершенно, и даже кое-где еще шел дым. «Да, усе чисто знесли, зравняли з землею... ах ты мамыньки родныи...».
Я так любила ходить в пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов: «Аи-Петри», «Жигули», «Кармен»..., их много, бесчисленное количество. И мама счастливая, как на Первое мая! А теперь — бугристая, еще горячая груда кирпичей...
Папа ушел на фронт добровольцем. В первые дни войны его возраст считался непризывным. Тогда мне папа казался молодым и здоровым. Только много позже я узнала от мамы, что он был инвалидом. После работы на шахте у него на животе были две грыжи. Операция не помогла. Он всю жизнь носил бандаж, который сильно вминался в живот с двух сторон. Ему нельзя было поднимать тяжести. Но я помню, как он то и дело поднимал тяжелые вещи (один только баян весил 12 килограммов).
===== 2
<i>
После той шахты у него всю жизнь был сильный кашель. Когда он кашлял или смеялся, он всегда придерживал живот. Папа ушел на фронт. Мы с мамой остались в Харькове. Филармония, за которой числились родители, имела строгий лимит на эвакуацию. В первую очередь эвакуировали заводы, фабрики, предприятия... а филармония и, тем более, нештатные работники — позже. Так мы и просидели с мамой на переполненном вокзале с чемоданами и мешками. А потом вернулись домой. Маме было двадцать четыре года. Она ничего не умела без папы, всего боялась. Когда папа уходил на войну, она была совсем потерянной и все время плакала:
— Марк, как же нам быть? Что же делать, Марк? А? Не оставляй нас... Я боюсь...
— Не бойсь Лялюша, не бойсь... Ты девка умная, чуковная... Што ж, детка, сделаишь... Жисть есть жисть... Дочурочка тебе поможить... А я не могу больший ждать... Пойду добровольно защищать Родину! Ну, с богум...
Папа ушел и унес с собой баян. А вместе с ним унес самые прекрасные песни, самый светлый праздник — Первое мая, самое лучшее в жизни время. Время — «до войны»… Я стояла на балконе и часами наблюдала за жизнью немецкой части. Утром они делали зарядку, бегали по кругу. Через год я поступила в школу. На уроках физподготовки я бегала по этому же кругу десять лет. Потом всю часть выстраивали, читали приказы, распоряжения. Половина немцев уезжала до обеда. Возвращались грязные, в грязной спецодежде, опять выгружали из машин металлические части, детали. Ели они три раза в день из котелков, прямо во дворе. Там же стоял большой котел на колесах. Вечером немцы пели, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Они очень бурно и громко смеялись. Смешно им было все. Иначе откуда столько смеха?
===== 3
<i>
Тогда я впервые услышала звук губной гармошки, и не могла понять и разглядеть, что же издает такой неполноценный звук. Вдруг один немец понес свой котелок куда-то в сторону. Куда? Я так свесилась с балкона, что чуть не свалилась... И увидела, как он выливает из своего котелка суп в кастрюльку подбежавшей к нему девочки. Я скатилась с четвертого этажа и понеслась туда, где только что видела девочку. Там стояла толпа детей с кастрюлями. Проход на территорию части был закрыт железными трубами, но кто-то в одном месте их раздвинул. Через эту лазейку можно было проникнуть во двор, поближе к котлу на колесах. Можно поискать того «доброго» немца, который включил приемник. Вечером я уже была в толпе детей. Для первого раза взяла самую маленькую кастрюльку. Папа мне говорил с детства: «Ничего не бойся, дочурка. Не бойсь. Дуй свое. Актриса должна «выделиться». Хай усе молчать, ждуть, а ты «выделись» у обязательном порядке... Ето, дочурочка, такая профессия, детка моя».
Долго стоять молча, выпрашивать жалким взглядом? Нет. Надо заработать! Надо «выделиться». А как хочется есть! А какой запах!. Я и сейчас его ощущаю. Густой фасолевый суп! От ожидания чего-то неизвестного всю меня трясло. Я не знала, что сейчас сделаю. Но что-то сделаю. Это точно. Немцы получили ужин. Стали есть. Смолкли разговоры. Только аппетитное чавканье...
- Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой!
Голос мой дрожал. Я давно не пела во все горло. А мне так необходимо было сейчас петь! Петь! Петь! С разных концов двора раздались нестройные аплодисменты. И этого было предостаточно... Ах, так? Так нате вам еще! Только спокойно!..."
Комментариев нет:
Отправить комментарий