✔✔

░░ ╱◥◣╱◥◣╱◥◣╱◥◣

<b>  

Порок сердца: Виктор Шендерович о Михаиле Зощенко

</b>  <i>

«Веселость нас никогда не покидала», — ровным печальным голосом начинает Зощенко свою «Голубую книгу».

Много лет он притворялся юмористом. Гримасы нэпа, так сказать. Печальный господин с меланхолическим складом души косил под своего незатейливого персонажа, рассказчика баек, — и имел с этим номером оглушительный успех.

— Ложи взад!

Зощенко вынимает из нас смех точностью психологического жеста, смесью советского арго и подворотни, чуть сдвинутым смыслом найденного слова. Зощенковский инвалид, которому проломили башку в коммунальной советской драке, лежит и — СКУЧАЕТ.

Инвалид лежит, вокруг — полная безнадега текущей жизни. Автор — Бастер Китон советской эпохи — стоит посреди этой картины строительства социализма с невозмутимым лицом. Стоит и строит из себя дурачка: а что я такого сказал?

Да то и сказал.

Смешное — в несоответствии, предупреждал Аристотель. Строительство нового мира утыкается в выдачу трупов с трех до четырех, класс-гегемон — в позабытых при выписке больных, которые «шляются по палатам и по складам читают, чего написано над изголовьем».

Печально лицо автора этих рассказов, и фига лежит в этом кармане. Нет, это не советская сатира — «борьба с тем, что мешает нам строить…» — это само строительство и есть. Это он, голубчик, социализм. И его строители…

«Кто его персонажи, о чем он пишет? — строго спрашивала советская критика. — Везде пьяные, калеки, инвалиды, везде драки, шум…»

Советская критика не находила в рассказах Зощенко отражения героической эпохи, и очень зря: там-то она как раз в полный рост, эта эпоха. Антрополог может смело восстанавливать обезумевшее лицо времени по оскаленному смехом черепу…

----- 2

<i>

Зощенко всю его жизнь одолевала тоска, и сам он считал свою меланхолию болезнью. Поклонник Фрейда и Павлова, писатель искренне полагал, что дело в детских травмах, а не в окружающем мире. Что такое восприятие мира можно исправить внутренней работой. Зощенко написал об этом свою главную, как ему казалось, книгу — «Перед восходом солнца»…

А окружающий мир продолжал усмехаться ему в лицо и делать «вселенскую смазь».

Несовместимость автора с людоедской эпохой стала очевидной не сразу, и надо заметить: главный людоед оказался в этом вопросе гораздо прозорливее наивных и благодарных читателей Михаила Зощенко. «Пошляк, отщепенец и выродок» — в этой эмоциональной сталинской оценке слышна неподдельная ненависть. Что-то такое расслышал отец народов в интонации этих рассказов, что-то разглядел в нарочито простоватых сюжетах…

«Голубая книга» была попыткой сменить крупность, поговорить о человеческой природе вообще, благоразумно отдалившись от текущей (и заминированной по периметру) злобы дня. И снова этот простоватый тон, повествующий о безнадежности уже исторической. И снова наивное лупание глазами: сейчас-то у нас все, конечно, совсем не так, как у них там, а если все так же, то это «отблески буржуазной культуры»… И снова горький смех, сквозь который отчетливо проступает печаль. И вдруг, посреди этих классовых притворяшек — тайный (для всех ли?) бунт, цитата из Гумилева про «нотариуса и врача» (и это в тридцатых-то годах)…

Излечиться не удавалось.

----- 3

<i>

«Вот уже пятнадцать лет мы, по мере своих сил (…), веселим многих граждан, желающих видеть в наших строчках именно то, что они желают видеть, а не что-нибудь серьезное, поучительное или досаждающее их жизни. И мы, вероятно, по своему малодушию, бесконечно рады и довольны этому обстоятельству…»

Какая драматическая усмешка и какая отвага в этом признании! По малодушию, конечно! Не иначе, автор догадывается, что сделают с ним «граждане», когда разглядят наконец в товарище Зощенко не рассказчика анекдотов из серии «а вот еще был случай», а нечто досаждающее их жизни…

И они разглядели. И заставили каяться перед строителями социализма и просить о пощаде. Не желавший «досаждать» людям, опальный Зощенко переходил на другую сторону улицы при появлении друзей: стеснялся ставить их в неловкое положение. Поздороваться с Зощенко, дружески заговорить с ним после ждановского постановления означало подвергнуться риску.

Под конец жизни он все пытался найти угол компромисса и забиться в него, оставшись советским писателем, но не потеряв при этом главного, что имел, — человеческого достоинства. Офицер, георгиевский кавалер, он не мог согласиться с обвинениями в трусости…

----- 4

<i>

Но компромисс оказался невозможен. Признание отдельных оплошностей не удовлетворило разгневанную матушку «Софью Власьевну» – она хотела полного публичного унижения! Следовало поклониться навстречу словам «Зощенко выворачивает наизнанку свою подлую и низкую душонку». Распятый должен был благодарить цезаря…

Но у распятого уже не было на это сил. Он был честным человеком, и это оказалось пороком сердца, несовместимым с жизнью.

Стенограмма выступления Зощенко на его «проработке», на собрании ленинградских писателей летом 1954 года, — образец великой гильотинной речи. Веселость покинула Зощенко наконец – и каким, должно быть, облегчением стала возможность не скрывать это!

«У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал! Я приму иную любую судьбу, чем ту, которую имею».

Кто такой этот Друзин, вошедший в историю русской литературы благодаря этой стенограмме? Никто. Один из тех, кто убивал Михаила Зощенко.

Печального человека, знавшего, как писать смешно.