<b>

░    ПОЭТ СЕМЕН КИРСАНОВ. «ЖИЛ-БЫЛ Я....»

</b>

⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰

<u>  Циркач слова</u> 

Кажется, что автор — самородок есенинского типа. Рубаха-парень, скорее всего, из деревни. На самом же деле поэт не тот образ, который невольно возникает в воображении после знакомства с его произведением, совсем не похож.

Семен Кирсанов одессит. Родился в 1906 году в семье портного (и сам всю жизнь прекрасно шил). Учился в гимназии, затем на филфаке Института народного образования. Когда в 1924-м Маяковский приехал в Одессу, его ждал на перроне щуплый паренек. Представился членом местного отделения ЛЕФа, уполномоченным встретить высокого гостя. Тот не удержался: «А сколько вам лет?» Как ни странно, они подружились. Вскоре юноша перебрался в Москву, где погрузился в самую гущу литературной жизни. Дружил с четой Брик и Асеевым. Вместе с Маяковским выступал в разных городах страны. Наставник был требователен и подчас язвил: «Вы, Сема, такое г... написали!»

ക 

Наверное, никто так глубоко не пережил самоубийство Владимира Владимировича, как Семен. В день похорон он «стоял взъерошенный у печки (на таганской квартире, куда привезли тело погибшего. — Прим. Л. Р.) и так рыдал, прямо как маленький ребенок... совершенно безутешно» (М. К. Розенфельд. Из стенограммы воспоминаний о В. В. Маяковском).

Началось «самостояние». В столице циркача стиха, как его называли, оценили. Одессит блестяще рифмовал, каламбурил, жонглировал словами. Среди коллег ходила эпиграмма: «У Кирсанова три качества — трюкачество, трюкачество и еще раз трюкачество». Со временем он отошел от футуризма и стал «правильным» поэтом. О чем свидетельствуют регулярно выходившие в свет поэмы и сборники: «Стихи в строю», «Пятилетка», «Актив» и т. п.

К счастью, мощный дар не ушел полностью в пафос социализма. Семен Исаакович умел быть задушевным рассказчиком. И увековечил бы свое имя, сочини он один лишь текст песни «У Черного моря» — визитной карточки Леонида Утесова.

<i>

Есть море, в котором я плыл и тонул,

Но на берег вытащен, к счастью.

Есть воздух, который я с детства вдохнул

И вдоволь не мог надышаться.

</i>

В войну Кирсанов был корреспондентом армейских газет, руководителем выпускавшей «Окна ТАСС» бригады. Газета «Труд» командировала его в 1945 году на Нюрнбергский процесс. Одна из самых известных поэм того времени — «Небо над Родиной», где удивительный набор персонажей: Земля, Небо, Облако, Низкие Обрывки Облаков, Вихрь, Летчик, Мотор. Прямо-таки космический размах. А иногда «космизм» мог быть заключен в хрупкую форму пейзажной зарисовки.

<i>

О, грибной дождь, протяни

вниз хрустальную нить,

все кусты ждут — дай ветвям жить,

дай цветам пить.

Приложи к ним световой луч,

миллион линз,

загляни в грунт, в корешки трав,

разгляди жизнь.

</i>

Лирик милостью божьей создавал дивные картины: «Как кувшин из белой глины, свет стоит в саду. А в кувшин из белой глины сыплется сирень». Поэт смотрел на мир, будто это первый день творения, а описывал так, будто пришел последний.

ക

 <u>   Записка от Судьбы</u> 

                 

<i>Я дома не был год,

Я не был там сто лет.

Когда ж меня вернул

Железный круг колес —

Записку от судьбы

Нашел я на столе,

Что Золушку мою убил

туберкулез. </i>

Довоенное стихотворение «Нет Золушки» посвящено памяти жены. Клавдия ушла из жизни молодой. Кирсанов не убегал от горьких воспоминаний, наоборот, фиксировал их.

<i>

Спешу —

то причесать тебя,

то прядь поправить,

то постель прибрать.

</i>

Ах, эта лихорадочная суета у постели больного, когда по большому счету ничем не можешь помочь. Эти бессильные мечты о чуде.

<i>

А что я мог?

Пойти в ЦК?

Я был в ЦК.

Звонить в Париж?

Звонил...

Везти в Давос?

О, я б увез.

Не то, что на Давос, до звезд,

Где лечат!

</i>

Овдовев, будет много писать о своей, как выражаются врачи, посттравматической реакции. О том, как ходил на балет в Большой и потом долго сидел на холодной скамье у «Метрополя». Как постоянно знобило, и приходили мысли о самоубийстве. Как сводил с ума запах ее духов в шкафу. Как просил встреч во сне. Однажды приснилось: они идут, не разнимая рук, по цветущему лугу, затем по песчаному пляжу. Вдруг она останавливается и приказывает дальше идти только с маленьким сыном. Туда, где жизнь. И больше не горевать так сильно...

Владимир Кирсанов вспоминает: «Смерть мамы была для отца огромной трагедией, потому что он потерял в каком-то смысле ориентир жизни. Моя мать была человеком сильного характера, очень высоких представлений о совести и порядочности. Она, конечно, отца держала в руках и направляла».

ക

<u>  От мира сего</u> 

Возвышенные натуры нередко являются ценителями земных благ. Кирсанов явно принадлежал к числу таковых. Вновь обратимся к мемуарам сына: «Моя мачеха страдала, что он ей не покупает дорогих украшений, шуб, хотя человек он был довольно богатый. Вместо этого купил ей машину. Эпатаж такого рода... В молодости он считал, что никакой собственности не нужно, за исключением квартиры. А когда получил Сталинскую премию, решил, что нужна дача. Организовал кооператив в Пахре, стал его председателем и самый первый выстроил себе дачу, затратив денег вдесятеро больше, чем все остальные...Он был человеком вполне от мира сего».

Об этой даче бесконечно судачили. Хозяин обустроил ее на западный лад. Немногочисленных гостей поражало все: стеклянные, до самого потолка двери и многоярусная люстра, подаренная самим королем Испании. Огромный камин, ворсистый ковер, обеденный стол из черного дерева. Кирсанов считался фантастическим гурманом. У себя дома он с любовью раскладывал на красных фаянсовых тарелках листья салата и раков. К блюду полагались французский соус и тонкого вкуса вино.

Такого же уровня ждал и от ресторана ЦДЛ, куда регулярно наведывался. «Там всегда боялись его посещений, — рассказывает режиссер Марк Розовский, — потому что когда этот невысокого роста человек в блестящем костюме с очень ярким красным галстуком появлялся в ресторане, он смотрел, кто что ест, а потом требовал меню, потом сам шел на кухню и давал как член правления ЦДЛ указания повару. Это кажется смешным, но я помню, как все дрожали. И он был прав... Он всегда хотел, чтобы хороший вкус был во всем — и в сервировке, и в еде. Это был аристократ».

ക

<i>

Иду

в аду.

Дороги –

в берлоги,

топи, ущелья

мзды, отмщенья.

Врыты в трясины

по шеи в терцинах,

губы резинно раздвинув,

одни умирают от жажды,

кровью опившись однажды.

Ужасны порезы, раны, увечья,

в трещинах жижица человечья.

Кричат, окалечась, увечные тени:

уймите, зажмите нам кровотеченье,

мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,

к вам, на земле, мы приходим и снимся.

Выше, спирально тела их, стеная, несутся,

моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.

Огненный ветер любовников кружит и вертит,

по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.

За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,

надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.

Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?

И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?

Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!

К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.

Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,

он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.

Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.

Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!

О, пытки моей беспощадная ежедневность!

Слежу, осужденный на вечную ревность.

Ревную, лететь обреченный вплотную,

вдыхать их духи, внимать поцелую.

Безжалостный к грешнику ветер

за ними волчком меня вертит

и тащит к их темному ложу,

и трет меня об их кожу,

прикосновенья – ожоги!

Нет обратной дороги

в кружащемся рое.

Ревнуй! Эти двое

наказаны тоже.

Больно, боже!

Мука, мука!

Где ход

назад?

Вот

ад.

</i>

≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡

ക Полностью читать http://leninka.ru/index.php?doc=2896

❐ Фотографии и портреты

https://www.google.ru/search?q=%D1%81%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D0%BD+%D0%BA%D0%B8%D1%80%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2&newwindow=1&es_sm=122&source=lnms&tbm=isch&sa=X&ei=S90ZVNGGF8rMyAOpxIHIDA&ved=0CAgQ_AUoAQ&biw=1024&bih=719

≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡