◄ ◅ ◈
◉ ◊ ◍ ◎
<b>
Однажды…
</b>
▻▻▻ ◍ ◉
<i>
▻
    <b> Жизнь намного интереснее любого вымысла.
</b>
Странные и прекрасные вещи происходят с каждым из нас
ежедневно, и иногда об этом просто невозможно молчать.
Истории встречаются разные, радостные и грустные, злые и
добрые.
</i>
<b> Лев
Рубинштейн</b>
РАЗНЫЕ ВЕЩИ
▻ ◍ ◉
<i>
<b>
«Честно говоря, я в отчаянии», — говорит один. «А я все чаще впадаю в уныние»,
— говорит второй. «Ну, это более или менее одно и то же», — говорит третий. «Да
нет, — говорит четвертый, — это совсем не одно и то же». Этот четвертый,
допустим, — я. Потому что я действительно полагаю, что это разные вещи.
</b>
«Вот что мне иногда не нравится в
вашем поколении, — разоткровенничался однажды, лет пять-шесть тому назад, один
симпатичный интеллектуал из молодых. — Мне не нравится то, что вы упорно
продолжаете мыслить в категориях противостояния всему советскому. И продолжаете
питаться энергией этого противостояния. А ведь сейчас совсем другое время...» —
«Другое, согласен...» — «Совсем другие вызовы...» — «Вызовы другие, да...» — «И
поймите, наконец, что советское исчезло навсегда и больше никогда не вернется»
— «Не вернется, ага, с чего бы ему возвращаться...»
Конечно, не вернется, зачем?
Ничего никогда не возвращается в буквальном виде. Иногда возвращаются, вернее
вспоминаются, и порой необычайно ярко и пронзительно, лишь забытые или
полузабытые ощущения.
В последнее время я ловлю себя на
тех давних, но прочно засевших в памяти ощущениях, которые постепенно, но
неуклонно возвращаются, поочередно высветляя все детали и мелкие подробности,
на тех ощущениях 70-х–80-х годов, когда дистанция разрыва с социальной
реальностью достигла такого масштаба, что ровную брезгливую тоску незаметно
сменило нечто вроде веселого отчаянного любопытства: «Ну? А теперь они чего
удумают? А теперь что будет? А дальше что? Вот просто интересно…»
Это было именно отчаяние. А вовсе
не уныние.
Уныние парализует творческую и
социальную волю. Отчаяние иногда мобилизует те внутренние творческие ресурсы, о
которых мы и сами не подозреваем.
В тридцатые годы прошлого века в
интеллигентской среде была необычайна популярна пущенная кем-то мрачная острота
— «Не теряйте отчаяния».
Была она популярна и в годы моей
молодости.
Этика и поэтика той среды,
принадлежностью к которой я бесконечно дорожил и дорожу по сей день, ее
культурные и поведенческие коды и кодексы формировались в поздние советские
годы, формировались на ровном, монотонном и привычном, как вечная ржавая
полоска на дне кухонной раковины, фоне экзистенциального отчаяния. Оно,
отчаяние, как ни странно, необычайно способствовало нашему сплочению и жадному
взаимному интересу, властно стимулировало и провоцировало новые художественные
идеи.
«Можно пьянеть от ощущения
внутреннего родства», — написал я однажды в одном из своих текстов 70-х годов.
И мы действительно хмелели от этого ощущения. Хотя — не стану врать — и не
только от него, но от него главным образом.
Мы ощущали невероятную легкость в
движениях, легкость, которую давало полное освобождение от балласта иллюзий.
И мы приучили себя настолько не
чуять под собою страны, что уже практически парили над ней, изумляясь
собственной невесомости.
Мы налегке пускались в
увлекательные путешествия, легкомысленно обгоняя на несколько кругов свою
неповоротливую эпоху, на которую мы просто махнули рукой.
Отчаяние, как оказалось, чувство
продуктивное и творческое. Не уныние, нет. Именно отчаяние.
Я хорошо помню, а в последнее
время по вполне очевидным причинам вспоминаю все чаще и чаще, как возрастающий
градус отвращения именно к стилистической составляющей всего происходившего
вокруг нас стал принимать отчетливые признаки интоксикации.
И тогда некоторые из нас
эмпирическим путем нашли противоядие, явленное в виде, например,
концептуального искусства и соц-арта. Важно, что в те годы стратегией и того и
другого не была стратегия влияния. Это была стратегия личного выживания.
На официальной сцене тех лет шел
совершенно неинтересный разговор о том, какое искусство «нужно народу», а какое
не нужно.
Этот разговор существовал помимо
нас. Мы знали, что есть вещи куда интереснее, важнее, прочнее и уж точно
понятнее. Думать надо лишь об одном — нужны или не нужны мы друг другу.
А в наши дни отчаяния нет. Есть
тревога, есть едкое, отравляющее душу отвращение, есть тошнотворное ощущение
пустоты под ногами, и это ощущение, увы, не похоже на ощущение полета.
А отчаяния почему-то нет. Есть
лишь безумная, не основанная ни на чем парализующая волю надежда. Надежда на
то, что как-то все, что надо, произойдет. Само собой. Без нашего участия.
Вполне возможно, что и произойдет. И, скорее всего, действительно без нашего
участия. А история, даже тот ее фрагмент, что длился и продолжает длиться на
нашей памяти, учит тому, что все то, что происходит без нашего участия, лишено
какой-либо ценности, лишено всего того, чем можно и нужно дорожить. А потому
всегда недолговечно.
По-настоящему надежный и по-настоящему
поучительный опыт — это лишь свой собственный опыт. А чужой, в общем-то, никого
ничему научить не может. А если он и может быть полезен, то лишь как фон,
подтверждающий или подвергающий сомнению собственную правоту.
Вот и наш, и мой опыт, скорее
всего, никого ничему не научит. И я даже очень надеюсь, что никому он не
понадобится и не пригодится. Но он есть, этот опыт. И он есть такой, какой он
есть. Как, впрочем, у каждого из нас.
</i>
◎
◍ ◊ ◉ ◈ ▻ ►
Комментариев нет:
Отправить комментарий