&emsp; &emsp;  ~ °l||l°~  <b> Кунсткамера </b>~ °l||l°~

<b> <i>

Андрей Чернов. ОДА РЯБОМУ ЧЕРТУ

Тайнопись в «покаянных» стихах Осипа Мандельштама

</i></b>

☝☟

<i>

Через три года и три месяца Осип Мандельштам написал другие стихи о Сталине.

<b>

[Ода]

Когда б я уголь взял для высшей похвалы –

для радости рисунка непреложной,

я б воздух расчертил на хитрые углы

и осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

в искусстве с дерзостью гранича,

я б рассказал о том, кто сдвинул ось,

ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок,

и поднял вновь, и разрешил иначе:

знать, Прометей раздул свой уголек, –

гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б в несколько гремучих линий взял

все моложавое его тысячелетье

и мужество улыбкою связал

и развязал в ненапряженном свете.

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,

какого, не скажу, то выраженье, близясь

к которому, к нему, – вдруг узнаешь отца

и задыхаешься, почуяв мира близость.

И я хочу благодарить холмы,

что эту кость и эту кисть развили:

он родился в горах и горечь знал тюрьмы

Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!

Художник, береги и охраняй бойца:

в рост окружи его сырым и синим бором

вниманья влажного. Не огорчить отца

недобрым образом иль мыслей недобором.

Художник, помоги тому, кто весь с тобой,

кто мыслит, чувствует и строит.

Не я и не другой – ему народ родной –

народ-Гомер хвалу утроит.

Художник, береги и охраняй бойца –

лес человеческий за ним идет, густея,

само грядущее – дружина мудреца,

и слушает его все чаще, все смелее.

Он свесился с трибуны, как с горы, –

в бугры голов. Должник сильнее иска.

Могучие глаза мучительно добры,

густая бровь кому-то светит близко.

И я хотел бы стрелкой указать

на твердость рта – отца речей упрямых.

Лепное, сложное, крутое веко, знать,

работает из миллиона рамок.

Весь – откровенность, весь – признанья медь,

и зоркий слух, не терпящий сурдинки.

На всех, готовых жить и умереть,

бегут, играя, хмурые морщинки.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,

рукою жадною одно лишь сходство клича,

рукою хищною – ловить лишь сходства ось, –

я уголь искрошу, ища его обличья.

Я у него учусь – не для себя учась,

я у него учусь – к себе не знать пощады.

Несчастья скроют ли большого плана часть?

Я разыщу его в случайностях их чада…

Пусть недостоин я еще иметь друзей,

пусть не насыщен я и желчью, и слезами,

он все мне чудится в шинели, в картузе,

на чудной площади с счастливыми глазами.

Глазами Сталина раздвинута гора

и вдаль прищурилась равнина,

как море без морщин, как завтра из вчера –

до солнца борозды от плуга-исполина.

Он улыбается улыбкою жнеца

рукопожатий в разговоре,

который начался и длится без конца

на шестиклятвенном просторе.

И каждое гумно, и каждая копна

сильна, убориста, умна – добро живое –

чудо народное! Да будет жизнь крупна!

Ворочается счастье стержневое.

И шестикратно я в сознаньи берегу –

свидетель медленный труда, борьбы и жатвы –

его огромный путь – через тайгу

и ленинский октябрь – до выполненной клятвы.

Уходят вдаль людских голов бугры:

я уменьшаюсь там. Меня уж не заметят.

Но в книгах ласковых и в играх детворы

воскресну я сказать, как солнце светит.

Правдивей правды нет, чем искренность бойца.

Для чести и любви, для воздуха и стали

есть имя славное для сжатых губ чтеца.

Его мы слышали, и мы его застали.

Январь-февраль 1937 г.

</b>

Иосиф Бродский считал, что это самое гениальное стихотворение Мандельштама. И что убил его Сталин именно за эти стихи: слишком, мол, близко подошел поэт к пониманию вождя, и это стало опасно для самого вождя. Но в чем тут понимание и в чем опасность, Бродский растолковывать не стал.

Об «Оде» высказались многие. Строгие постсоветские критики (среди них Э. Г. Гернштейн, Б. М. Сарнов, Игорь Кондаков) относят ее к «верноподданнической» советской лирике и Мандельштама за эти стихи бескомпромиссно осуждают. С ними не соглашается Станислав Рассадин (но своих доводов в пользу правоты Мандельштама не приводит).

Искренне жалеет поэта Александр Кушнер, признающий «Оду» панегириком Сталину, но объясняющий ее появление суммой объективных и субъективных причин. А. С. Кушнер считает, что Мандельштам начал эти стихи «из страха и желания спастись, но постепенно увлекся, что было не так трудно, как нам сейчас кажется. Человек тридцатых годов не был убежден в своей человеческой правоте, чувство правоты у него сочеталось с чувством вины, а, кроме того, – гипноз власти, особенно – сталинский гипноз. Эти стихи – лишь наиболее полное, но не единственное свидетельство колебаний и сомнений Мандельштама».

То есть из страха уговорил себя отведать дерьма, а после втянулся и увлекся?..

Отдельную (формально академическую) позицию занял М. Л. Гаспаров. Ему отвечал в конце 90-х Владимир Гандельсман, пытавшийся защитить поэта в статье “Сталинская «Ода» Мандельштама”:

“М. Гаспаров не ставит вопроса, хороши ли эти стихи, поскольку оценка – не дело науки. Он хочет показать, что «Ода» тесно связана со всеми стихами, написанными Мандельштамом в январе-феврале 1937 года, а через них – со всем творчеством.

Смысл же «Оды» – попытка «войти в мир», «как в колхоз идет единоличник» («Стансы»), «слиться с русской поэзией», стать «понятным решительно всем» (письмо Тынянову, январь 1937 г.). А если «мир», «люди», которые хороши, «русская поэзия» едины в преклонении перед Сталиным, – то слиться с ними и в этом.

М. Гаспаров просматривает послереволюционные «политические» стихи поэта, отмечая, как менялся его взгляд, затем останавливается на 1933 г. – «эпиграмма на Сталина как этический выбор, добровольное самоубийство, смерть художника как «высший акт его творчества». Он шел на смерть, но смерть не состоялась, вместо казни ему была назначена ссылка. Это означало глубокий душевный переворот – как у Достоевского после эшафота. Несостоявшаяся смерть ставила его перед новым этическим выбором, а благодарность за жизнь определяла направление этого выбора».

Прямолинейный подход ученого оказывается неожиданным. Два (как минимум) существующих других, а именно: а) «Ода» написана эзоповым языком и б) хвала, но по принуждению, – эти подходы, из которых последний предложен Надеждой Мандельштам, – и приемлемей для современного читателя, и более распространен.

Гаспаров утверждает, что стихи, окружающие «Оду», не противоположны ей, но подготавливают ее и развивают (Надежда Мандельштам считала, что противоположны). В доказательство своей мысли он касается пяти основных тем: пространство, время, суд, народ, творчество – а кроме того, указывая на единство размера «Оды» и других стихотворений этого периода, говорит, что «у Мандельштама не было обычая менять размер на ходу. Единство размера всякий раз говорит здесь о единстве замысла»”.

Единство стихотворного размера говорит о единстве замысла не больше, чем единство размера пиджака (о чем литературовед, разумеется, имеет право не знать). Но столь широкий спектр трактовок сам по себе свидетельствует, что логика поэтических или поведенческих поступков Мандельштама лежит в какой-то иной плоскости, однако срабатывает то, что можно назвать феноменом зеркала. Читатель, имеющий дело с обожаемым предметом, очень часто приписывает ему систему собственных воззрений и чувствований. Грань между исследованием и «вчитыванием» подчас едва заметна. И бывает, что оспаривать и разубеждать уверовавшего в правоту своего видения – столь же неумно и жестоко, как пытаться вырвать из рук ребенка любимую игрушку. И необходимо дополнительное исследование, чтобы убедиться, не происходит ли априорная подмена чужого опыта собственным.

Впрочем, вот еще три выписки из статьи Владимира Гандельсмана:

“…Великолепные «бугры голов» все-таки мгновенно ассоциируются с головами арестантов (тем более, что «бугор» на фене – бригадир зэков). В портрете Сталина есть что-то циклопическое – это единственное число: «густая бровь кому-то светит близко» (сильно и отвратительно), «крутое веко» (имеющее сразу нелепое отношение к яйцу), в двух других стихотворениях после «Оды» – «наступающие губы» и «бровь и голова вместе с глазами полюбовно собраны» (чистый сюрреализм)…»

«…Что-то есть в стихотворении жутковатое от смеси заурядного и гениального…»

«…В истинности порыва Мандельштама я (как и Гаспаров) не сомневаюсь. Но изначально порыв вовсе не к воспеванию Сталина (все-таки увидеть в Мандельштаме поэта, искренне славящего «исторического» Сталина, – значит признать его душевнобольным)».

Итак, (см. эпиграф к этим заметкам) мы вернулись в исходную точку.

</i>

__________Oooo_

____oooO__(___)__

___(___)____)_/___

____\_(____(_/____

_____\_)________

&emsp; &emsp;  &emsp; ~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l°~ °l||l° ~