ᖙᖚ▫▪⊰◈⊱▪⊰◈⊱▫▪ᖙᖚᖙᖚ▫▪⊰◈⊱▪▫⊰◈⊱▫▪ᖙᖚ
ДЕНЬ ПАМЯТИ ― 8 НОЯБРЯ
Иван Бунин
(10 (22) октября
1870 — 8 ноября 1953)
Русский
писатель, поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе 1933 года («Суходол»,
«Окаянные дни», «Жизнь Арсеньева», «Митина любовь»).
<b>
ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ
</b><i>
В июне того года он гостил у нас в имении - всегда считался
у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца.
Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с
почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в
столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
- Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский
кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, - были именины
отца, - и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля
Германия объявила России войну...
В сентябре он приехал к нам всего на сутки - проститься
перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба
наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина
подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна,
отец сказал:
- Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались
незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и
чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной
двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали
чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на
висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее
светом маленький шелковый мешочек, - мы знали какой, - и это было и трогательно
и жутко. Отец спросил:
- Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
- Да, если позволите, утром, - ответил он. - Очень грустно,
но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
- Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой
пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра...
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он
склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в
столовой, - я вздумала раскладывать пасьянс, - он молча ходил из угла в угол, потом
спросил:
- Хочешь пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично
отозвалась:
- Хорошо...
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой
усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот...
- Капота нет, - сказала я. - А как дальше?
- Не помню. Кажется, так:
Смотри - меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает...
- Какой пожар?
- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя
прелесть в этих стихах. "Надень свою шаль и капот..." Времена наших
дедушек и бабушек... Ах, Боже мой, Боже мой!
- Что ты?
- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я
очень, очень люблю тебя...
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад.
Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в
светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он,
приостановясь, обернулся к дому:
- Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна
дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я
отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал
меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
- Как блестят глаза, - сказал он. - Тебе не холодно? Воздух
совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: "А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки
забуду его в какой-то срок - ведь все в конце концов забывается?" И
поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи,
порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала...
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек,
что зашивала вечером, - в нем был золотой образок, который носили на войне ее
отец и дед, - и мы все перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя
ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда
проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную
несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим
изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам,
заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или
запеть во весь голос...
Убили его - какое странное слово! - через месяц, в Галиции.
И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за
эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них,
перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни
сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни
матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском
рынке, которая все издевалась надо мной: "Ну, ваше сиятельство, как ваши
обстоятельства?" Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие
продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из
оставшегося у меня, - то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник,
побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека
редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла
замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его
племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть
не две недели, - я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной
черной с проседью бородой, - и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет.
Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию,
и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на
всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка,
ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в
Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они и пропали без вести. А
я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень
тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней!
Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца... Девочка давно выросла,
осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно
равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными
ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и
завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем Бог
пошлет... Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году - и могла ли
думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,
что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда
спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только
тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что
было в моей жизни, - остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там
он ждет меня - с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. "Ты поживи,
порадуйся на свете, потом приходи ко мне..." Я пожила, порадовалась,
теперь уже скоро приду.
3 мая 1944
</i>
ᖙᖚ▪▫⊰◈⊱ ▫▪ ⊰◈⊱▫▪ᖙᖚ
ᖙᖚ▪▫⊰◈⊱ ▫▪ ⊰◈⊱▫▪ᖙᖚ
<i>
Ледяная ночь, мистраль,
(Он еще не стих).
Вижу в окнах блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лег.
Никого в подлунной нет,
Только я да Бог.
Знает только он мою
Мертвую печаль,
Ту, что я от всех таю...
Холод, блеск, мистраль.
(Он еще не стих).
Вижу в окнах блеск и даль
Гор, холмов нагих.
Золотой недвижный свет
До постели лег.
Никого в подлунной нет,
Только я да Бог.
Знает только он мою
Мертвую печаль,
Ту, что я от всех таю...
Холод, блеск, мистраль.
1952
</i>
<b>Последнее стихотворение Бунина</b>
Комментариев нет:
Отправить комментарий