<b> Борис Леонидович Пастернак</b> (продолжение )
✨ ✨
В 1917 году ещё до
Октябрьской революции, вышла с цензурными изъятиями вторая книга стихов
Пастернака, носившее название «Поверх барьеров». Эти книги составили первый
период творчества Пастернака, период поиска своего поэтического лица. В то
время Пастернак стремился к «материальной выразительности» в рамках
«объективного тематизма», и это, прежде всего, осуществлялось в структуре
образа. Поэтический образ соответствовал действительности, но соответствие это
было особого свойства. Образ строился на ассоциативном сближении предметов,
явлений и состояний. Он был конкретен в локальных пределах темы и одновременно
передавал внутреннюю целостность жизни. Завершался ранний
период стихотворением «Марбург».
<i><b> </b>
…одних это всё
ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось,
что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в
кустах георгин,
Сверчки и стрекозы,
как чашки, тикали.
Плыла черепица, и
полдень смотрел,
Не смаргивая, на
ковш. А в Марбурге
Кто, громко свища,
мастерил самострел,
Кто молча готовился
к Троицкой ярмарке…
</i>
Можно сказать,
не принижая ряда других, может быть, даже более совершенных по тому времени
стихотворений, что именно в «Марбурге» Пастернак увидел жизнь по-новому и
достиг зрелой оригинальности поэтической мысли. В 1922 году вышел сборник его
стихов «Сестра моя – жизнь», написанный, главным образом, в 1917 году, в начале
революционной поры. «Лето 1917 года» – таков был его подзаголовок. Эта книга
принесла Пастернаку широкую известность и выдвинула его в число знаменитых
русских поэтов послереволюционной поры. Сам Пастернак так писал об этом
сборнике своих стихотворений: «Мне было совершенно безразлично, как называется
сила, давшая книгу, потому что она была безмерно больше меня и поэтических
концепций, которые меня окружали».
Летом 1917 года
Пастернак «по личному поводу ездил и воочию наблюдал бурлящую Россию». Позже, в
1956 году, в рукописи под названием «Сестра моя – жизнь», предназначавшейся для
очерка «Люди и положения», он вспоминал: «Прошло сорок лет. Из такой дали и
давности уже не доносятся голоса из толп, днём и ночью совещавшихся на летних
площадках под открытым небом, как на дневном вече. Но я и на таком расстоянии
продолжаю видеть эти собрания, как беззвучные зрелища или как замёршие живые
картины».
В 1920-е годы
Пастернак ощутил тяготение к эпическим формам – точнее, к эпическим формам с
лирическим, очень субъективным содержанием. История и собственная жизнь в
прошлом становились для него главными темами его больших произведений. Устное и
письменное слово было профессиональным орудием Пастернака, и даже в случайных
репликах оно сверкало и искрилось. Бывало, оно давалось ему трудно, Пастернак
мог долго мычать, экать и гудеть в поисках того единственного выражения,
которое ему было нужно. Слушателям казалось, что они слышат, как со скрипом
проворачивается в его голове туго идущий механизм оригинальной мысли,
сопротивляющийся беззаконной, бездушной легкости штампа. Но чаще его
старомосковские богатые модуляции были насыщены свободными, барскими
интонациями. Говорил он громко и непринужденно, был хозяином своей речи, и она
послушно повиновалась ему и всячески подражала. Как будто она поставила себе
цель походить на своего хозяина, добиться единства с ним, и это ей прекрасно
удалось. Они друг с другом сливались, стали неотличимо похожи и составляли одно
целое.
Окружающих
поражала безоглядная открытость и детская доверчивость Пастернака, при этом она
была без тени наивности. В основе её лежала некая «презумпция порядочности».
Чуть ли не любого незнакомца, с которым Пастернак шёл на контакт, он встречал с
рыцарской старомодной учтивостью и доброжелательством. Если он обнаруживал в
собеседнике интерес к себе и понимание, то щедро сам проявлял сердечность,
одобрение и восхищение. Другой поражавшей окружавших людей чертой Пастернака
была его скромность. Она проявлялась в его способности восхищаться людьми,
находить поводы для одобрения и похвал, порой обескураживающих своей
чрезмерностью.
Родители
Пастернака и его сёстры в 1921 году покинули советскую Россию по личному
ходатайству А.В.Луначарского и обосновались в Берлине. Началась активная
переписка Пастернака с ними и русскими эмиграционными кругами вообще, в
частности, с Мариной Цветаевой, а через неё — с Р.М.Рильке.
Всю жизнь,
начиная с рождения и до последнего дня, рядом с Борисом Леонидовичем были
женщины, которых он любил. Сначала - мать, потом - жёны. В 1922 году на
Волхонке в доме 14 появилась молодая хозяйка, первая жена поэта - художница
Евгения Владимировна Пастернак, урождённая Лурье. Первым стихотворением
Пастернака о жене-художнице стали стихи «Ирпень». В нем с любовью был дан её
портрет:
<i>
Художницы,
робкой как сон, крутолобость,
С огромной
улыбкой, улыбкой взахлёб,
Улыбкой широкой
и круглой как глобус,
Художницы
профиль, художницы лоб.
</i>
В этом эскизе
портрета охвачена та милая, особенная привлекательность Евгении Владимировны,
которая делала её схожей с итальянскими мадоннами Кватроченто. Она походила на
прототип женских образов Боттичелли. Словесный портрет Евгении Владимировны
давал литературовед и друг поэта Н.Н.Вильмонт в своих воспоминаниях: «Она была
скорее – миловидна. Большой выпуклый лоб, легкий прищур и без того узких глаз,
таинственная; таинственная, беспредметно манящая улыбка, которую при желании
можно было назвать улыбкою Моны Лизы; кое-где проступившие, ещё бледно и
малочисленно, веснушки, слабые руки, едва ли способные что-то делать. Мне
нравилось, когда она молча лежала на тахте с открытой книгой и не глядя в неё,
чему-то про себя улыбалась. Тут я неизменно вспоминал строфу Мюссе:
<i>
Она умерла. Но
она не жила,
Только делала
вид, что жила…
Из рук её
выпала книга,
В которой она
ничего не прочла.
Но к сожалению
она не всегда молчала.
</i>
Евгения
Владимировна произвела на Вильмонта не очень хорошее впечатление, и он сразу же
подумал, что брак этот не будет прочен. И действительно, совместная жизнь
Пастернака и Лурье продолжалась всего 7 лет, несмотря на доброту и терпение
мужа. Дело в том, что Евгения Владимировна недооценивала значительность его как
поэта, как личности исключительной, требующей к себе особого внимания,
нуждающейся в заботе о близких. Она сама была талантливая портретистка и ей,
очевидно, вовсе не хотелось пожертвовать естественным влечением к этому своему
призванию, как это сделала когда-то в подобных обстоятельствах мать Бориса,
выдающаяся пианистка Розалия, став женой большого художника Леонида Осиповича
Пастернака. Евгения Владимировна не поставила интересы своего мужа-поэта «во
главу угла» их общей жизни. Главное – не поставила внутренне, душевно.
Собственное призвание оказалось сильнее, чем любовь и осознание долга. Они оба
были людьми искусства, нуждались в заботе, освобождении от житейских тягот и
оба страдали.
В 1922 году
вышла программная книга поэта «Сестра моя — жизнь», большинство стихотворений
которой были написаны ещё летом 1917 года. В следующем 1923 году в семье
Пастернаков родился сын Евгений, и в этом же году был издан сборник «Темы и
вариации». Роман в стихах «Спекторский» был издан в 1925 году, а также цикл
«Высокая болезнь», поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В 1928 году
Пастернак обратился к прозе. К 1930 году он закончил писать автобиографические
заметки «Охранная грамота», где излагались его принципиальные взгляды на
искусство и творчество.
В 1925 году
Пастернак стал писать стихотворных роман – поэму «Спекторский», в значительной
мере автобиографический. Им создавался стихотворный цикл «Высокая болезнь»,
поэмы «Девятьсот пятых год» и «Лейтенант Шмидт». В 1931 году Пастернак
отправился на Кавказ и писал стихи, вошедшие в цикл «Волны», в которых нашли
отражения его впечатления от Кавказа и Грузии.
<i>
Здесь будет
всё: пережитое
И то, чем я ещё
живу,
Мои стремленья
и устои,
И виденное
наяву.
Передо мною
волны моря.
Их много. Им
немыслим счёт
Их тьма. Они
шумят в миноре.
Прибой, как
вафли, их печёт.
(«Волны»).
</i>
Перерождение
Пастернака было связано с впечатлениями от поездки на Урал летом 1932 года.
Много позднее Пастернак вспоминал: «В начале тридцатых годов было такое
движение среди писателей – стали ездить по колхозам, собирать материалы для
книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с
мыслью написать книгу. То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами.
Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что
оно… не укладывалось в границы сознания. Я заболел, целый год не мог спать».
Когда поэт
вновь обрёл дар творческой речи, его стиль изменился неузнаваемо. Изменилось
мировидение, ощущение жизни. Преобразился он сам. Новая книга называлась «На
ранних поездах» – по стихотворению, написанному в январе 1941 года. Вот как и
вот о чём писал теперь Пастернак:
<i>
В горячей
духоте вагона
Я отдавался
целиком
Порыву слабости
врождённой
И всасанному с
молоком
Сквозь прошлого
перепитии
И годы войн и
нищеты
Я молча узнавал
России
Неповторимые
черты.
Превозмогая
обожанье,
Я наблюдал,
боготворя,
Здесь были
бабы, слобожане,
Учащиеся
слесаря.
</i>
Эти стихи были
свободны от всего «хаотического и нагромождённого», шедшего от эстетики
модернизма.
На конец 1920-х
и начало 1930-х годов приходился короткий период официального советского
признания творчества Пастернака. Он принимал активное участие в деятельности
Союза писателей СССР и в 1934 году выступил с речью на его первом съезде, на
котором Николай Бухарин призывал официально назвать Пастернака лучшим поэтом
Советского Союза. Его большой однотомник с 1933-го по 1936-й годы ежегодно
переиздавался. В 1937 году издательство «Советский писатель» выпустило
революционные поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт» и «1905». При оформлении
книжки обращала на себя внимание форменная красная звезда на серой, словно
шинель сотрудника НКВД, обложке.
В конце 1929
года в жизнь Бориса Леонидовича вошла другая женщина – Зинаида Николаевна
Нейгауз. Когда он познакомился с Зинаидой Николаевной, она была замужем. Она
тогда была очень хороша собой, и Борис Леонидович влюбился. Его влечение к ней
было мучительным. Он ни о чём другом не мог думать, рвался к ней, боялся этих
встреч, презирал себя и заставлял себя приходить на свидания. Эта страсть
должна была сломить все препятствия, иначе все кончилось каким-нибудь
несчастьем. Вспыхнувшее чувство между этими людьми летом 1930 года привело к
распаду двух семей.
<i>
Не волнуйся, не
плачь, не труди
Сил иссякших и
сердца не мучай.
Ты жива, ты во
мне, ты в груди,
Как опора, как
друг и как случай.
Верой в будущее
не боюсь
Показаться тебе
краснобаем.
Мы не жизнь, не
душевный союз, -
Обоюдный обман
обрубаем.
</i>
Вскоре Борис
Леонидович и Зинаида Николаевна стали мужем и женой. Когда они оказались
вместе, у них не было крова над головой, негде было устроиться. По случаю им
представил свою квартиру на Ямском Поле Пильняк. Большая любовь - всегда
переворот, ломка всего, беспощадное обновление души и жизни. Но в то же время –
уж такова диалектика большой любви – она не соглашается ставить себя вне
нравственного закона: из уважения к своей чистоте. Купить свое счастье ценою
несчастья другого, других для неё невыносимо. Жертвами этой самоистребительной диалектики
были Борис Леонидович Пастернак и Зинаида Николаевна Нейгауз, жена человека,
перед талантом которого она преклонялась, игру которого чтила, и была матерью
его детей. Жертвой этой диалектики нравственного конфликта ощущал себя и Генрих
Нейгауз, как человек, ставивший многое себе в вину, сознававший себя виноватым
перед своей женой и перед другой женщиной, матерью его малолетней дочери. Никто
из них не ощущал себя безвинным, но призванным великодушно собою жертвовать.
Пастернак в
«Охранной грамоте» написал об этой женщине: «Я знаю лицо, которое равно разит и
режет и в горе, и в радости, и становится тем прекрасней, чем чаще застаешь его
в положениях, в которых потухла бы другая красота. Взвивается ли эта женщина.
Вверх, летит ли вниз головой, её пугающему обаянию ничего не делается, и ей
нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем сама она нужна земле,
потому что это сама женственность, грубым куском небьющейся гордости целиком
вынутая из каменоломни творенья. И так как законы внешности всего сильнее
определяют женский склад и характер, то жизнь и страсть такой женщины не
зависят от освещения, и она не так боится огорчений...». Ничего лучшего, а
главное, более возвышенно-точного нельзя было сказать о Зинаиде Николаевне.
Об отношении
Пастернака к Нейгауз говорят письма, написанные им в 1930-е годы. Письмо от 18
июня 1931 года: «Ты настолько оказываешься совершеннее того большого, что я
думая о тебе, что мне становится печально и страшно. Я начинаю думать, что
счастье, которое кружит и подымает меня, предельно для меня, но для тебя ещё не
окончательно полно. Что я не охватываю тебя, что как ни смертельно хороша ты в
моём обожаньи, в действительности ты еще лучше…».
Они разлучались
редко и вынужденно. Так это случилось во время войны, когда Зинаида Николаевна
с младшими детьми провела долгие месяцы в истопольской эвакуации. Зинаида
Николаевна бережно хранила письма Бориса Леонидовича. В своих воспоминаниях она
рассказывала, как увозила их в эвакуацию: «В дорогу не разрешалось брать много
вещей, но я захватила Лёнины валенки и шубу и завернула в неё Борины письма и
рукописи 2-й части «Охранной грамоты». Они были очень мне дороги, и я боялась,
что во время войны они пропадут. Благодаря этому письма и рукописи уцелели».
У них были
очень интересные отношения. В отношении к жене на людях Борис Леонидович вел
себя не как взрослый человек, зрелый муж, а скорее как избалованный мальчик.
Она часто одёргивала его капризы быстрой фразой, произнесённой скороговоркой и
не всегда понятной,– Зинаида Николаевна слегка шепелявила. Она была в его жизни
– кроме матери – единственной женщиной, глубоко и верно его любившей, и это
сходство в любви к нему матери и Зины прочно удерживало его в доме, в кругу
семьи, где главенствовала, конечно, Зинаида Николаевна. Здесь ему всё, несмотря
на одёргивания, позволялось и прощалось. Но любовь Зинаиды Николаевны, как и
материнская, была лишена, какой бы то ни было корысти. По натуре своей человек
страстный, Зинаида Николаевна умела «властвовать собою». Эти черты её характера
полностью проявлялись в игре – от карт до маджонга,– её как партнёра в играх
высоко ценил Маяковский, сам прирожденный игрок. Одергивания мужа происходили в
те моменты, когда, по мнению Зинаиды Николаевны, Борис Леонидович вёл себя
излишне азартно, настаивая на своём за общим дружеским столом.
В 1935 году
Пастернак участвовал в работе проходившего в Париже Международного конгресса
писателей в защиту мира, где с ним случился нервный срыв. Это была его
последняя поездка за границу. В январе 1936 года Пастернак опубликовал два
стихотворения, обращенные со словами восхищения к Иосифу Сталину, однако уже к
середине 1936 года отношение властей к нему изменилось - его упрекали не только
в «отрешённости от жизни», но и в «мировоззрении, не соответствующем эпохе», и
безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки. Это привело к
первой длительной полосе отчуждения Пастернака от официальной литературы. По
мере ослабевающего интереса к советской власти, стихи Пастернака приобретали
более личный и трагический оттенок. К концу 1930-х годов он обратился к прозе и
переводам, которые в 1940-х годах стали основным источником его заработка. В
тот период Пастернаком были созданы ставшие классическими переводы многих
трагедий Шекспирa, «Фауста» Гёте, «Марии Стюарт» Ф.Шиллера.
В 1935 году
Пастернак заступился за мужа и сына Ахматовой, которые были освобождены из
тюрьмы после писем Сталину Пастернака и Ахматовой. В 1937 году он проявил
огромное гражданское мужество, отказавшись подписать письмо с одобрением
расстрела Тухачевского, демонстративно посещал дом репрессированного Пильняка.
1942-й и 1943-й годы он провёл в эвакуации в Чистополе, при этом помогал
деньгами многим людям, в том числе дочери Марины Цветаевой.
Рубеж 1940-х
годов разделял два периода творческого пути Пастернака. Позднему Пастернаку
была присуща классическая простота и ясность. Его стихи были одухотворены
присутствием открывшегося поэту «огромного образа России». В 1943 году Пастернак
совершил в бригаде писателей поездку на фронт, в армию, освободившую Орёл.
Результатом поездки стали очерки «Освобождённый город» и «Поездка в армию», а
также стихи «Смерть сапёра», «Преследование» и «Разведчики».
<i>
В неистовстве
как бы молитвенном
От трупа
бедного ребёнка
Летели мы по
рвам и рытвинам
За душегубами
вдогонку.
Тянулись тучи с
промежутками,
И сами,
грозные, как туча,
Мы с чёртовой и
прибаутками
Давили гнёзда
их гадючьи.
(«Преследование»).
</i>
Большое
внимание Пастернак уделял любовной лирике. По словам Евтушенко послу Пушкина,
пожалуй, никто так не чувствовал женщину, как Пастернак:
<i>
И так как с
малых детских лет
Я ранен женской
долей.
И след поэта
только след
Её путей – не
боле…
И оттого
двоиться вся эта ночь в снегу,
И провести
границы меж нас я не могу…
Простимся,
бездне унижений
Бросающая вызов
женщина!
Я – поле твоего
сраженья.
</i>
Если есть такие
прекрасные стихи, есть и женщины, которым эти стихи посвящены. И они были.
<i>
Любовь иных –
тяжелый крест,
А ты прекрасна
без извилин,
И прелести
твоей секрет
Разгадке жизни
равносилен.
Весною слышен
шорох снов
И шелест
новостей и истин.
Ты из семьи
таких основ.
Твой смысл, как
воздух, бескорыстен.
Легко
проснуться и прозреть,
Словесный сор
из сердца выпрясть
И жить, не
засоряясь впредь.
Всё это – не
большая хитрость.
(«Любить иных –
тяжёлый крест»).
</i>
Так с большой
любовью, нежностью и восхищением писал Борис Пастернак о своей жене Зинаиде
Николаевне. Но так уж случилось, что в жизни Пастернака была и третья женщина.
Её звали Ольга Всеволодовна Ивинская. Она родилась в 1912 году и была
литературным переводчиком. Она – Лара из романа «Доктор Живаго», олицетворение
жизнерадостности и самопожертвования. Она была посвящена в духовную жизнь и во
все писательские дела поэта, но так и не стала его женой. В интервью
английскому журналисту Пастернак сказал о Ивинской: «Она – мой большой друг.
Она помогла мне при написании книги, в моей жизни… Она получила пять лет за
дружбу со мной. В моей молодости не было одной, единственной Лары… Лара моей
молодости – это общий опыт. Но Лара моей страсти вписана в моё сердце её кровью
и её тюрьмой…».
Пастернак и
Ивинская познакомились в 1946 году. Она была очень дорога и близка ему. Он
боялся её потерять.
… Ты также
сбрасываешь платье,
Как роща
сбрасывает листья,
Когда ты
падаешь в объятье
В халате с
шёлковою кистью.
Ты – благо
гибельного шага,
Когда житьё
тошней недуга,
А корень
красоты – отвага,
И это тянет нас
друг к другу.
(«Осень»).
Ей тогда было
34 года, и она работала заведующей отделом начинающих авторов в «Новом мире».
Тогда в 1946 году почти одновременно начался их роман и работа Пастернака над
романом «Доктор Живаго». Одна из главных тем романа – судьба, её перекрёстки, и
то, что должно случиться. Из письма Пастернака к Ольге Ивинской: «Олюша
дорогая, моя золотая родная Олюша! Как я по тебе соскучился! Как грустно мне
вообще по утрам той знакомою беспричинною грустью, которую я так хорошо знаю с
детства! Струя свежего чистого воздуха, пахнущего весною, чириканье птиц за
окном, голоса детей; и эта щемящая томящая грусть уже налицо. Отчего она?
Что-то нужно понять, что-то сделать. Как странно, положение мое никогда не было
так спорно и ненадежно. Будущее никогда не было так неясно. И почему-то никогда
не был я так ясен и спокоен, точно ты и все мое и наши дома, и дети, и работы и
здоровье обеспечены и им ничего не грозит, точно впереди ждет меня что-то очень
хорошее. Никогда забота о доведении до конца каких-то мыслей, желание попасть
домой и сосредоточиться не были так велики и не казались таким главным, никогда
вера в то, что ничего не помешает удовлетворению этой потребности не было так
твердо...».
❥•••• окончание следует
✨ ✨
Комментариев нет:
Отправить комментарий