<b> Дела
давно минувших дней… </b>
⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰⋰
░ <i> ИСТОРИЧЕСКИЕ ЛИЧНОСТИ</i>
<b> Две жизни,
две смерти Исаака Иткинда </b>
⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘⌘
Эдуард Тополь
Хасиды Сморгони считали его отщепенцем,
изгоем. Старики плевались, проходя мимо его дома. Но однажды к ним в дом вошел
их местный писатель Перец Гиршбейн. Он молча осмотрел скульптуры Иткинда и
ушел. А через несколько дней в газете появилась статья Гиршбейна. Он писал о
том, что в Сморгони живет самородок, который создает шедевры. И те самые
хасиды, которые оплевывали калитку дома Иткиндов, послали по местечку
выборного. Выборный ходил из дома в дом, показывал неграмотным ремесленникам
газету со статьей об Иткинде и собирал деньги, чтобы «этот шлимазл Исаак» мог
поехать учиться «на настоящего скульптора». И он уехал — сначала в Вильно, в
Вильненское художественное училище, а потом в Москву.
— Евреям тогда было
запрещено жить в больших городах, тем более в Москве, — рассказывал Иткинд. —
Только молодые еврейки, если они регистрировались в жандармерии как проститутки
и получали «желтый билет», могли жить в Москве. И поэтому тогда было много
молодых еврейских девушек, которые формально регистрировались как проститутки,
а сами шли учиться в институт или устраивались на работу. Но каждые полгода им
нужно было проходить перерегистрацию в жандармерии. И тогда они съезжали с
одной квартиры, находили себе комнату в другом районе Москвы и шли в другой
полицейский участок, как будто они только что приехали и хотят стать
проститутками. Вот у этих девушек я и жил — то у одной, то у другой — и пошел
сдавать экзамен в Московское художественное училище живописи, ваяния и
зодчества.
Известный профессор,
скульптор-монументалист Сергей Волнухин, чьи работы до сих пор украшают Москву
и Питер (например, памятник русскому первопечатнику Ивану Федорову в самом
центре Москвы, у Кремля), дал Иткинду экзаменационное задание — изваять
скульптуру женщины. Никогда до этого Иткинд не видел голую натурщицу: откуда им
взяться в Сморгони? Но молодой раввин преодолел и это «препятствие». Два месяца
он жил, где попало, скрываясь от полиции, и через два месяца представил свою
работу профессору.
— Волнухин ничего мне
не сказал. Он вызвал фаэтон, погрузил мою скульптуру в этот фаэтон и повез ее к
Максиму Горькому. Горький уже тогда был знаменитым писателем. И Горькому так
понравилась моя работа, что он сел в этот же фаэтон, и они вдвоем с профессором
поехали к московскому градоначальнику. Они просили этого градоначальника
разрешить мне жить и учиться в Москве. «Еврей — талантливый художник?! Не может
быть! — сказал им этот градоначальник. — Евреи могут быть талантливы в
коммерции, это я понимаю. Но не в искусстве!» И он отказал самому Горькому, вы
представляете? Но я остался в Москве — нелегально.
Днем я работал слесарем, ночью лепил, и жил то здесь, то там,
и скоро стал знаменитым, правда! Потому что Горький ходил везде и говорил:
«Иткинд, Иткинд, Иткинд…» И он сделал меня знаменитым. Люди стали покупать мои
работы, даже Савва Морозов купил мои работы! У меня были выставки, меня приняли
в Союз художников.
А потом была революция. Ой, как я обрадовался! Ведь теперь я
мог свободно жить в Москве, без разрешения полиции — полиции уже не было!
Правда, скоро начался голод. Ну и что? Все равно я очень много работал. Я
сделал тогда свои лучшие вещи — «Мой отец», «Раввин», «Тоска», «Талмудист»,
«Цадик», «Еврейская мелодия», «Каббалист» … Сорок две мои скульптуры были в
1918 году на моей персональной выставке в еврейском театре «Габима».
Брат Теодора Рузвельта
приезжал тогда в Россию, он был на моей выставке, а потом пришел в мою мастерскую
и купил все работы, какие были в мастерской. Он звал меня в Америку, тогда было
очень просто уехать в Америку. Он сказал, что в Америке я буду очень
знаменитый, и буду зарабатывать миллионы. И вы знаете, что я ему ответил?
Я сказал ему, что
другие художники могут уезжать в Америку, потому что они и при царе были в
России людьми. А я при царе был человеком только до шести вечера, а после шести
вечера меня мог арестовать любой полицейский. А сейчас, когда революция сделала
меня человеком и после шести вечера, разве я могу уехать? Так я ему ответил… А
голод? Что голод!
Когда начался настоящий голод, Максим Горький выхлопотал для
меня у наркома Луначарского профессорский паек — талоны на сушеную воблу и
хлеб.
≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡≡
❐
Продолжение следует…
Комментариев нет:
Отправить комментарий