<i><b>

░    Памяти Семена Гудзенко

</i></b>

<i>

«Фронтовики в карманах гимнастерок носят странные вещи. Немецкие губные гармошки, трубки, офицерские нашивки или кусочки свинца, вынутые из собственных ран ловкими руками хирурга. Это не талисманы. Это вещи, которые, как искры, воспламеняют память. И начинаются долгие правдивые истории».

       Летописцем, спасшим в своих армейских записных книжках много таких «правдивых историй», хотя это трагически… по сравнению с тем, чего он не успел написать, был киевлянин, украинский еврей, русский поэт Семен Гудзенко. Сарик, как его ласково называли друзья. В 21 год прямо с ифлийской скамьи он ушел добровольцем в мотострелковый батальон, чтобы конечно же воевать за СССР вместе с тенистыми каштанами Киева, голубыми елями Красной площади, и за Пушкина, и Шевченко, и за Шостаковича.

  У каждого солдата есть провинция.

       Она ему ошибки и грехи,

       все мелкие обиды и провинности

       прощает за правдивые стихи.

      

       И у меня есть тоже неизменная,

       на карту нанесенная одна,

       суровая моя и откровенная

       далекая провинция — война.

       1947

Семену Гудзенко, смилостивясь, война дала еще восемь лет жизни после ее конца и догнала его в год смерти Сталина. Какие бы стихи он написал о Сталине после его смерти, можно только гадать. Но все-таки это имя ни разу не промелькнуло в его первой, пожалуй, лучшей книге «Однополчане», хотя в те годы это было редкостью. Илья Эренбург в 1943 году высоко оценил и даже переоценил возможности Гудзенко: «Он принадлежит к поколению, которое мы еще не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и жизни решающую роль после войны».

       Эренбург, почему-то до сих пор принимаемый многими за циника, на самом деле был все еще интербригадовским идеалистом и переоценил Гудзенко и в целом его поколение, потому что недооценил мрачную силу Сталина. Сталин ни за что не мог бы позволить, чтобы расправившие плечи молодые победители стали хозяевами в своей стране.

Война оказалась самым счастливым временем в жизни этого поколения поэтов, ибо это были редкие годы, когда внутренний патриотизм сливался с государственным. Но мог ли совсем еще молодой Гудзенко, даже женившись на дочке генерала армии Жадова, чувствовать себя в безопасности, если сам его опекун-защитник Илья Эренбург был под угрозой ареста? В то время, когда шельмовали Зощенко, которым Гудзенко с таким наслаждением, по собственному признанию, зачитывался в госпитале, он и пикнуть не мог в его защиту — его бы в порошок стерли. Ужас был в том, что бывших героев делали трусами. В этом — отвратительность отношения к героям войны после войны.

  У каждого солдата есть провинция.

       Она ему ошибки и грехи,

       все мелкие обиды и провинности

       прощает за правдивые стихи.

      

       И у меня есть тоже неизменная,

       на карту нанесенная одна,

       суровая моя и откровенная

       далекая провинция — война.

       1947

      

●

Евг. ЕВТУШЕНКО

       Разговор в окопе (по воспоминаниям фронтовика):

       «Слышь, дай на самокрутку мне газетку…»

       «Да ты не трожь… Ее тебе не дам…

       Ты почитал бы нашего Гудзенку…

       Я жертвую ему мои сто грамм…»

►► http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/41n/n41n-s21.shtml

</i>